Последний ход

– Эта война принесла невероятные страдания еврейскому народу, поэтому твоя сестра, мама и я помогаем им. Помогать невинным людям спасаться от преследований – это неплохо.

Зофья уставилась на меня как на незнакомку. Никто больше не произнёс ни слова, и я отсела от всех в дальний угол, раздавленная масштабом содеянного.

Когда грузовик остановился, двери распахнулись, и нас встретил ствол винтовки. Солдат, державший оружие, жестом приказал нам выходить. Мама выскочила с невероятной скоростью и бросилась к другому солдату, который стоял позади первого.

– Пожалуйста, они же дети, ради всего святого.

Прежде чем мама успела сказать что-то ещё, солдат схватил её за руку, она напряглась и замолчала. Тата вылез следом и потянулся за Каролем, который был ближе всех к двери, но один из солдат оттолкнул моего отца, а другой вытащил Кароля из грузовика.

Я никогда не слышала, чтобы мой брат или мои родители кричали так, как в тот момент, а потом мамин крик пересилил все остальные.

– Дайте мне взять его! Прошу, дайте взять его!

Её мольбы становились всё громче, а борьба всё неистовее, и когда удерживавшему её солдату надоело это терпеть, он отпустил маму. Она выхватила Кароля из рук другого солдата, прижала его к груди и мягко заговорила с ним, а он в это время пытался спрятаться на её груди. Когда мама посмотрела на тату, на щеке её блеснула скатившаяся слеза.

За нами пришли ещё двое солдат, и Зофья ухватилась за мою руку. Солдаты позволили нам идти к двери самостоятельно, вероятно, чтобы избежать ещё одной вспышки маминого гнева. Я слегка сжала руку сестры, чтобы утешить её, хотя не чувствовала себя способной на это. Я точно знала, что сейчас увижу.

Стена из серого камня окружала группу массивных зданий. Ещё до вторжения я считала Павяк грубым и уродливым нарывом на лице потрясающе красивого города. Теперь это было не просто отвратительное здание. Это было воплощение всех моих страхов.

В аду есть особое место для пойманных членов Сопротивления.

* * *

Аушвиц, 17 июня 1941 года

– Моих родителей, брата и сестру расстреляли сразу же, как мы попали в Аушвиц. Меня тоже должны были казнить, но я отбилась от группы, и Фрич направил меня в группу рабочих. Моя семья была убита, а я выжила, потому что Фрич любит иногда сыграть в шахматы.

Когда я закончила свой рассказ, отец Кольбе отреагировал не сразу, и я была благодарна за окутавшую пространство темноту. Я не хотела видеть на его лице шок и отвращение, которые так живо себе представила. Но когда он заговорил, тон его голоса совершенно не клеился с выражением лица, возникшим в моём воображении.

– То, что случилось с твоей семьёй, ужасно. Слова не могут выразить, как сильно моё сердце болит за тебя, Мария.

– Я не хотела бросать их. – Мой голос дрогнул, но я отчаянно хотела исповедаться, отчаянно хотела переложить тяжесть своих грехов на этого бедного, доброго священника, который был достаточно глуп, чтобы подружиться со мной. – Когда я потерялась, то думала, что найду свою семью после регистрации. Я не знала, что одна группа была приговорена к смерти, а другая – нет. Всё это время я использовала вас, отец Кольбе, и позволила вам поверить, что я та, кем не являюсь на самом деле, мне очень жаль.

– Уверяю тебя, Мария, мои убеждения насчёт тебя остались прежними. И если благодаря нашей дружбе я смог хотя бы чуточку облегчить твои страдания, то я благодарю Бога за дарованную нам благодать.

Слава богу, отец Кольбе не мог видеть подступивших к моим глазам слёз, готовых побежать по щекам.

– Я не заслуживаю Его благодати.

– Никто из нас не заслуживает, но Он всё равно дарует нам её.

– Вы действительно в это верите, находясь в подобном месте?

– Именно в таком месте я верю в это больше всего. Как ещё мы можем найти смысл среди всех этих страданий?

Когда мы замолчали, до моих ушей донёсся лёгкий стук капель дождя. Каким-то неведомым образом это успокаивало, хотя в последнее время мало что имело подобный эффект. Спокойствие осталось где-то в прошлом, в этом новом мире оно недостижимо; здесь испытываешь что угодно, только не спокойствие. Присутствие отца Кольбе было единственным, что приближало меня к такому состоянию. Дождь делал то же самое – и это было необычно, как будто я сидела у окна в нашей квартире в Варшаве и смотрела, как капли дождя скатываются по оконному стеклу. Но ни отца Кольбе, ни умиротворяющего стука дождя не было достаточно, чтобы я изменила решение.

Отец Кольбе не одобрил бы его, но я устала лгать ему. Он должен был услышать правду, всю правду.

– Я готова покинуть это место, – я хотела сказать больше, но слова не шли. Решение принято; оно было принято уже давно, но я не ожидала, что поделиться им будет так трудно.

Тишина снова окружила нас, тишина, которая пронзила моё сердце так, что я едва могла её выдержать. На этот раз вместо шока и отвращения я представила на лице отца Кольбе ярость, но даже в моём воображении этот образ был неправдоподобным.

– Это не выход, друг мой.