Последний ход

– Нет, ты сделала правильный выбор. Теперь у тебя есть доступ туда, куда не имею доступа я, ты можешь узнать то, чего не могу я, и ты в безопасности до тех пор, пока они не узнают правду. И даже если со мной что-то случится, у тебя всё равно будет свобода. Ты сможешь вернуться к Хелене.

– Да, моя дочь будет очень гордиться тем, что её мать дала пощёчину своей подруге во имя спасения наших жизней. – Слова сочились презрением.

– Мы должны были…

– Только не говори мне, что мы должны были это сделать. Нам не нужно было ничего делать, но тогда бы нас убили. – Её смех был резким, горьким. – Понимаешь, насколько это абсурдно?

Её слова удивили меня, и ещё более удивительным было осознание их правоты. Конечно, это было абсурдно. Здесь ничего не имело смысла. Но я так привыкла к абсурду, что уже не замечала его, пока Ирена не сказала об этом вслух.

Глаза Ирены приобрели отстранённое выражение. Она ушла в свой собственный мир, а я слушала её ожесточённое бормотание.

– Неподалёку отсюда у охранников есть дом отдыха, на красивом озере. Называется «Золахютте». Когда я приехала туда в воскресенье, Генрих рассказывал мне о своих любимых ресторанах, музеях и ночных клубах в Зальцбурге. Иоханна плакала из-за письма, в котором говорилось, что её брат умер от осложнений после операции, он был ранен на поле боя. Я прогуливалась и наслаждалась солнцем вместе с ними и много с кем ещё. А на следующий день эти же люди избивали и расстреливали заключённых, запихивали их в газовые камеры, слушали их предсмертные крики, сжигали их в крематориях в неимоверных количествах. Так много трупов, трупы повсюду… они даже не могут избавиться от них достаточно быстро. Это бесчеловечно, это абсолютно бесчеловечно. – Её речь затихла, и когда Ирена посмотрела на меня, в её глазах блеснули слёзы. – Но они же люди, Мария. И охранники, и заключённые. Они люди. И я не понимаю, как люди могут так относиться к другим людям.

Я много раз замечала такую же реакцию у своих сокамерников, даже у себя самой. Абсолютное безумие и порочность этого места сломят тебя, если ты позволишь. Это почти сломило меня. И теперь я наблюдала, как это ломает её.

– Да, я была здесь, когда меня собирались казнить, но я понятия не имела, что на самом деле тут творится такое! Я знала, что Сопротивление получало некоторые отчёты, но так и не узнала, что в них содержалось. Когда я вызвалась в охранницы, единственным обучением была краткая лекция. Режим, помешанный на порядке и эффективности, и они не смогли даже – хотя чего уж проще – подготовить меня к работе? Или указания были намеренно расплывчатыми, чтобы я не отказалась? Меня хвалили за то, что я служила рейху, просили контролировать порядок, возможно, назначать наказания. Потом, когда я приехала, мне сообщили, что эта работа важна, необходима… – Ирена снова замолчала, уставилась в стену и сжала дрожащие руки в кулаки. Когда она заговорила, то изо всех сил старалась, чтобы её голос звучал ровно: – Я не хочу быть Фридой, мать её, Лихтенберг.

Я аккуратно положила ладонь ей на плечо.

– Тебе и не обязательно быть ею. Пожалуйста, возвращайся домой, Ирена. Тебе не нужно проходить через это из-за меня.

Несмотря на искушение, она прерывисто вздохнула и покачала головой:

– Я не уйду, особенно после того, что увидела. Одному Богу известно, каким образом тебе удаётся выживать всё это время.

Я приложила носовой платок к губам, уставилась на алое пятно и тоже прерывисто вздохнула. В одних войнах было задействовано оружие, в других – разум и воля. Борьба с Аушвицем была глубже и сложнее тех, что велась на поле боя. Лагерь уничтожал разум и волю, лишая противника всякой защиты. Аушвиц хорошо делал своё дело, но каждый день выживания здесь был днём победы над ним. Я хотела, чтобы мы довели эту игру до конца.

– Каждый день я решаю жить и бороться, и каждый день люди вокруг меня делают то же самое. Они дают мне силы идти дальше. Вместе мы переживём это и переборем. – Я прервалась и взяла Ирену за руку: – И я надеюсь, ты знаешь, что у тебя самое доброе сердце?

Её причитания поутихли, но на щеке заблестела слеза. Ирена смахнула её, откашлялась и ухмыльнулась:

– Ну и твоё ненамного отстаёт!

– Это правда, и ещё… – я указала на смятую на полу форму. – Я никогда не смогу отблагодарить тебя за это. И никогда не пойму, почему ты вернулась.

Ирена проследила за моим взглядом.

– Ты знаешь, что я думаю про спасение себя самого. Я всё ещё считаю, что это самое разумное, что можно сделать в наше время. Но что, чёрт возьми, я вообще знаю?