Последний король французов. Часть первая

— Итак, дорогой Гамаш, — обращаясь к нему, сказал принц, когда они остались одни, — вы решили не покидать меня? Я признателен вам за это и благодарю вас; надо надеяться, что мы не вечно будем в тюрьме.

На минуту принцу пришла в голову мысль написать письма детям, и прежде всего герцогу Шартрскому и дочери; однако он не решился на это, опасаясь, что письма будут вскрыты.

Ему был предоставлен защитник. Этого защитника звали Вуадель, и он имел полную свободу общаться с принцем. Подобно самому узнику, Вуадель, видимо, был уверен в оправдательном приговоре.

Шестого ноября принцу сообщили, что прибыла заказанная им корзина с вином из Аи. Он начал отведывать его, как вдруг дверь распахнулась. За ним пришли, чтобы препроводить его в Революционный трибунал.

Сообщил ему это новость тюремный надзиратель.

Принц позволил надзирателю исполнить это роковое поручение, а затем, протянув ему стакан, произнес:

— Ну-ка, приятель, доставьте мне удовольствие: отведайте этого вина и скажите мне, что вы о нем думаете.

Тюремщик не отважился взять в руки стакан.

— Ну же, — промолвил герцог, — не бойтесь. Вот если бы я просил вас выпить за мое здоровье, тогда да, это могло бы бросить на вас тень, особенно теперь. Но я же прошу вас всего лишь отведать вина и высказать мне свое мнение о нем.

Надзиратель выпил два стакана аи. Герцог Орлеанский одним глотком допил то, что оставалось в бутылке, две бутылки отложил в сторону, остальные раздал тюремщикам и отправился в трибунал.

Его появление произвело глубокое впечатление.

Излишества, изношенность, воспаленное лицо и преждевременное облысение превратили принца, к моменту его ареста, в человека, в котором крайне мало оставалось от красивого и элегантного герцога Шартрского, победителя при Уэссане. Но, странное дело, здоровый и очистительный режим, свежий морской воздух, вдыхаемый сквозь окна башни Сен-Жан, да и само вынужденное тюремное воздержание сделали из герцога Орлеанского совершенно другого человека.

Принц похудел, кожа у него посветлела, пылавшие на лице прыщи исчезли, и лишь глубокая морщина на лбу указывала на навязчивое присутствие в голове одной и той же мысли.

Добавьте к этому полное спокойствие, следствие моральной власти, которую перед лицом опасности принц снова приобрел над собой, и то царственное величие, которое несчастье придает даже тем, кто принцем не является, — и вы получите представление о том, как выглядел герцог Орлеанский, когда он предстал перед судьями.

Предъявленное ему обвинение было расплывчатым и почти надуманным. Если и существовал человек, принесший в жертву Республике все, даже собственную честь, так это был он.

— Не голосовали ли вы за смерть тирана, исходя из честолюбивого намерения наследовать ему? — спросил его Эрман.

— Нет, — ответил принц. — Я поступил так по убеждению и по совести.

Таким образом, из того, что уже отняло у него честь, теперь сделали оружие, чтобы отнять у него жизнь.

Прочие вопросы были такими:

— Знакомы ли вы с Бриссо?

— Какой пост занимал подле вас Силлери?

— Говорили ли вы депутату Пультье: «Что вы попросите у меня, когда я стану королем?»?

В ответ на бо́льшую часть этих вопросов герцог пожимал плечами.

Наконец, его спросили:

— Почему даже после установления Республики вы мирились с тем, что вас называли принцем, и с какой целью вы столь щедро раздавали деньги во время Революции?

— Те, кто называл меня принцем, — ответил герцог, — называли меня так вопреки моей воле, и у двери своей спальни я велел повесить объявление, что те, кто назовет меня так, заплатят штраф в пользу бедняков. Что же касается щедрой раздачи денег, в которой вы меня обвиняете, то я, напротив, ставлю ее себе в заслугу, ибо, посредством этой раздачи, которую я осуществлял, продав часть своих поместий, мне удалось облегчить страдания неимущих во время суровой зимы.

Герцог Орлеанский был приговорен к смерти.

Ему зачитали приговор.

Легкая ироничная улыбка скривила его губы во время этого чтения, и он ограничился тем, что пожал плечами.

— Раз уж вы решили убить меня, то могли бы, по крайней мере, отыскать более веский предлог для смертного приговора, ибо вы никогда и никого не убедите в том, что считаете меня способным на измены, в которых вы только что объявили меня виновным.

Затем, бросив последний взгляд на бывшего маркиза д’Антонеля, он произнес:

— Особенно это касается вас, кто так хорошо меня знает. Впрочем, — добавил он, — поскольку моя учесть решена, не заставляйте меня, прошу вас, томиться до завтра и отправьте меня на эшафот прямо сегодня.

В подобной милости Фукье-Тенвиль ни в коем случае не отказывал.

Принца отвели в камеру.

Его ожидали там два священника.

Но за то время, какое понадобилось для того, чтобы преодолеть расстояние, отделявшее Революционный трибунал от этой камеры, в принце, а вернее сказать, в человеке, случились большие изменения. Вся горечь и все негодование, накопившиеся в его сердце, вырывались наружу по мере того как он удалялся от Революционного трибунала, готовясь вернуться во мрак тюремной камеры и остаться наедине со своими воспоминаниями.