Последний король французов. Часть первая

— Негодяи! — вскричал он, вступив под высокий свод, замкнутый с двух сторон железными решетками. — Я пожертвовал ради них всем: положением, состоянием, честолюбием, честью, репутацией свой семьи в будущем и даже дарованным мне природой и совестью отвращением к тому, чтобы осуждать на смерть их врагов!.. И вот награда, которую они мне уготовили!.. О, если бы я действовал так, как они говорят, из личного честолюбия, то был бы сегодня намного несчастнее! Нет, меня толкало вперед честолюбие куда более высокое, чем стремление достичь трона: то было желание добиться свободы для моего отечества и высшего счастья для моих сограждан! Ну что ж, воскликнем еще раз: «Да здравствует Республика!» Этот крик раздастся из моей темницы так же, как он раздавался из моего дворца.

Затем из его усталой груди вырвался душераздирающий крик:

— О дети мои, дети мои!

На этом его неистовая вспышка закончилась; он прислонился к печке и опустил голову на ладони.

Жандармы, тюремщики и оба священника наблюдали за ним.

Они часто слышали подобные возгласы, но человек, который издавал их на сей раз, был принц, и хотя новые власти объявили, что принцев больше нет, разум присутствующих противился такому уничижению.

Наконец, один из священников поднялся; то был немецкий священник по имени Лотрингер, туповатый и довольно грубый. Для него высокая миссия утешителя была ремеслом, которое он исполнял добросовестно, что правда, то правда, но не более того.

Он подошел к принцу.

— Ну же, — сказал он ему, — довольно стонать, пора исповедоваться!

— Ступайте вон… — воскликнул герцог, — и оставьте меня в покое, дурак!

— Значит, вы хотите умереть так же, как жили? — упорствовал священник.

Герцог Орлеанский ничего не ответил, но тюремщики и жандармы язвительным тоном ответили вместо него:

— Да-да, он хорошо пожил! Дайте ему умереть так же, как он жил!

Второй священник, звавшийся аббатом Ламбером, напротив, вполне обладал чуткостью сердца и ума, которая была неведома его коллеге; бесконечно стыдясь бесцеремонности аббата Лотрингера и грубости жандармов и тюремщиков, он в свой черед подошел к принцу и мягким и убедительным голосом произнес:

— Эгалите, я предлагаю тебе причащение или по крайней мере утешение служителя Божьего; хочешь принять их от человека, который воздает тебе должное и испытывает к тебе искреннее сострадание?

— Кто ты такой? — спросил герцог.

— Я главный викарий парижского епископа, — ответил аббат Ламбер. — Если ты не желаешь, чтобы я пришел тебе на помощь как священник, то могу ли я в качестве обычного человека оказать тебе какие-нибудь услуги в отношении твоей жены и твоей семьи?

— Нет, благодарю, — ответил герцог. — Если моя совесть темна, то это еще один довод в пользу того, чтобы в нее проникал лишь мой взор. Поверь, мне не нужен никто, кроме меня самого, чтобы умереть, как подобает доброму гражданину.

Затем принц велел подать ему завтрак, с аппетитом поел и заодно выпил две бутылки аи, которые он для себя приберег.

Один из членов трибунала пришел спросить его, не желает ли он сделать какое-нибудь важное признание в интересах Республики.

— Если бы я знал нечто угрожающее безопасности отечества, — ответил герцог, — то не стал бы ждать настоящей минуты, чтобы заявить об этом. Впрочем, я не питаю никакого злого чувства против трибунала и даже против Конвента и патриотов: это не они желают моей смерти, она исходит свыше…

В три часа за ним пришли, чтобы препроводить его на эшафот.

Принц спустился вниз, пройдя между шпалер жандармов, державших сабли наголо. Больё, писатель-роялист, из окна своей камеры видел, как он шел.

«Я находился тогда в заключении в Консьержери, — говорит он, — и видел, как герцог шел через узкие проходы и двор этой тюрьмы; его конвоировали полдюжины жандармов с саблями наголо. Следует сказать, что по его уверенной походке и благородному виду его можно было принять скорее за генерала, который командует солдатами, чем за несчастного, которого ведут на эшафот».

Подойдя к воротам, принц быстро забрался в телегу; рядом с ним заняли места Кустар, бывший депутат Законодательного собрания, который в день 10 августа спас девятерых офицеров-швейцарцев, и бедный мастеровой в блузе, имени которого никто не знал.

Таким образом, как свидетельство истинного равенства людей перед эшафотом здесь были представлены три слоя французского общества: аристократия, буржуазия и простой народ.