Последний рубеж

Харднетт откинулся на спинку кресла и удрученно покачал головой:

— Похоже, звезды встали раком.

— Что? — не понял майор.

— Звезды, говорю, расположились нынче как-то криво. Иначе и не объяснить, отчего в последние дни и двух часов не проходит, чтоб я не наткнулся на очередную сложноорганизованную душу. — Полковник хохотнул. — Впрочем, быть может, все оттого, что я и сам не так уж прост. А чудак чудака, как говорится, видит издалека.

— Извините, что напрягаю. Я знаю, разговоры на подобные темы между сотрудниками Комиссии не приветствуются, но мне тут больше не с кем. Не с гражданскими же об этом… Сами понимаете, что они о нас могут подумать.

— Представляю. И не извиняйся. Я хоть и чиновник, но не чинуша. Живой человек. Понимаю, как тяжело быть рыцарем плаща и кинжала с интеллектуальными амбициями. Вот тебе моя жилетка — рыдай.

— Видите ли, господин полковник… — начал было Грин но вдруг осекся. Смущенно опустил глаза и уставился на носки своих ошеломляюще белых, без единого пятнышка, туфель.

«Главное, чтобы в обморок не упал», — подумал Харднетт и обронил:

— Знавал я одного танкиста, страдающего клаустрофобией.

— Что?

— Да ничего. Ты не стесняйся, майор, выкладывай. Чего там накипело в душе?

Грин поднял на него глаза, взгляда не выдержал, вновь опустил и наконец, признался:

— Мне в последнее время кажется, что все напрасно.

— Что значит «все»?

— Вся наша кипучая деятельность.

— Деятельность Комиссии? — настороженно спросил Харднетт.

Грин, в глазах которого промелькнул испуг, поспешил объясниться.

— Нет, я о деятельности Федерации по обустройству новых наделов, — сказал он, после чего уточнил: — О нашей внешней политике. — И стал рассуждать: — Вот смотрите. Мы работаем, стараемся, презентуем свои нормы, вводим, где исподволь, а где и явно, цивилизованные порядки, свергаем то по-тихому, то шумно тиранов-деспотов, подгоняем социальный облик отдельных стран и целых планет под универсальные лекала, ну и все такое прочее. И что в итоге? Какой от этого всего толк?

Харднетт пожал плечами:

— А что не так?

— А то, что нравы-то аборигенов не меняются! — воскликнул Грин. — Вот что не так. Они по-прежнему ненавидят, терзают и убивают друг друга. Они… Ай, ладно! — Майор огорченно махнул рукой. — Короче говоря, все наши труды на поверку…

— Эка ты, дружок, копнул, — оборвал его Харднетт. — А мы сами что, святые? Идеальные? Сам же только что проговорился: мол, между людьми нет никаких отличий. Чем мы лучше их?

— Как это «чем лучше»? — удивился Грин. — Разве мы…

Но Харднетт не дал ему сказать:

— Да ничем мы, майор, не лучше. Раскрой глаза! По сути, мы такие же дикари, как и они. Только чуть более продвинутые. А то, что являемся Носителями Базовых Ценностей, вовсе не означает, что автоматически являемся носителями высоких моральных качеств. И разница между нами, землянами, и теми, кого мы окучиваем, только в уровне освоения социальных технологий. Мы научились держать себя и других в узде. Вот и все. Только это одно и дает нам право считать себя римлянами. Остальное — от лукавого. Надо это понять, майор, принять, если не душой, так хотя бы умом, и успокоиться. Странно, что ты сам до этого не дошел. В Комиссии шестой год. Пора уже.

— Не всем легко и быстро дается циничное восприятие Мира, — огрызнулся Грин. — Я еще где-то на подходе.

И ушел в себя — стал смотреть невидящим взглядом куда-то в угол.

«На самом деле ты на подходе к списанию на берег», — подумал Харднетт, а вслух произнес: — В нашем деле лучше быть циником, чем резонером. — И через секунду поправился: — Неправильно сказал. Не лучше — честнее.

Грин промолчал.

— Ты не дергайся, майор, — продолжил полковник невольный монолог. — Я ведь правду говорю. Что поделать, если тяга к греху присуща человеку разумному. Против имманентного, майор, не попрешь. А попрешь, умоешься. Изменить людей труднее, чем конституцию. Это настолько трудно, что даже невозможно. Поэтому, как учили древние, рази мечом мудрости сомнения, порожденные невежеством сердца, не волнуйся по пустякам и не играй в бильярд арбузами.

А Грин по-прежнему будто и не слышал его. Продолжая глядеть в никуда, не то спросил, не то посетовал:

— Почему все так глухо и безнадежно?

— Потому что железобетон, — объяснил Харднетт. — Потому что не дано нам. Нет, ну, быть может, для того, кто горазд заделаться святым, человеческая сущность — что тот пиджак: снял, расправил крылья и взлетел. Но я до сих пор таких не встречал. Ты, случайно, не такой?

Грин горько усмехнулся:

— Не думаю.

— Вот то-то и оно. Признай себя человеком и признай человеческое в других. Ненависть друг к другу — это наша природа, майор. Ес-тес-тво. Зная это, жить не хочется. Но жить надо.

— Как? — вырвалось у Грина.

Ответ Харднетта последовал незамедлительно:

— Каком кверху. И уповая на постепенное смягчение людских нравов.

Какое-то время они молчали.

Видя, что тень задумчивости все еще лежит на лице майора, полковник нарушил тишину и произнес с нарочитой бодростью:

— Я тут отличный пример вспомнил в тему. Знаешь, почему невозможно создание информационных сетей на базе нейрокомпьютеров?