Постчеловек: глоссарий

Вопрос о гражданстве был в центре философских дискуссий по крайней мере со времен «Государства» Платона. Просвещение со свойственной ему особым способом связывания воедино рациональности, этики и политики закрепило этот вопрос как центральный для нашего мышления об отношениях между индивидуальным и коллективным, гражданином и государством. При этом со времен произошедшего в Древней Греции изгнания techne (др. – греч. «ремесло») в область, исключенную из гражданства (к женщинам и рабам), и вплоть до резко критических оценок техники в философии XX века (например, у Хайдеггера, Эллюля, Иллича и Адорно) происходит «обесценивание техники в западной философии» (Frabetti, 2011). Возникает явная настороженность по отношению к ней и зачастую прямой отказ рассматривать технику с таким же пристальным вниманием, как искусство, ритуал или политику. Таким образом, цифровое гражданство – область, в которой эти две проблемы объединяются в результате глубоких преобразований, вызванных распространением цифровых технологий, что, в свою очередь, влияет на то, как мы становимся гражданами и выражаем себя в этом качестве.

Политика и практика

От Липпмана до Хабермаса, а затем снова и снова, выдвигаются аргументы о тесной взаимосвязи между демократией (к которой понятие гражданства имеет непосредственное отношение) и структурами коммуникации и обмена информацией. Так, вслед за Джоном Хартли можно подойти к вопросу цифрового гражданства не столько с точки зрения индивидуального поведения или участия, сколько с оглядкой на вопрос об «инфраструктуре» или «технологиях демократии», то есть о «механизмах, посредством которых демократия и публичная сфера создаются, поддерживаются и управляются» (Hartley, 2003: 269). Технологические изменения повлияли – и очень сильно – на эти механизмы.

На самом непосредственном уровне утверждалось, что «различные свойства [интернета. – Б. Р.] создают условия для новых форм участия, которые могут либо изменять, либо воспроизводить существующие социальные отношения» (Mossberger, Tolbert and McNeal, 2008). Но на более высоком уровне обобщения выясняется, что наше самовосприятие, наши способы становления и самовыражения, наши практики взаимоотношений с другими и т. п. в неменьшей степени подвержены этому же влиянию, и эти элементы играют ключевую роль в развитии движущих нами политических желаний.

«Демократизирующее» воздействие интернета стало предметом продолжительных обсуждений, которые слишком часто выглядят весьма упрощенно, противопоставляя одни поверхностные обобщения другим. Между заявлением о том, что «Сеть интерпретирует цензуру как ущерб и обходит ее» (приписывается Джону Гилмору), и суждением о том, что «снижение качества и надежности получаемой нами информации искажает, если не прямо извращает, наш национальный гражданский диалог» (Keen, 2007), мы находим многочисленные атрибуции прямой причинной связи между новыми медиа и различными состояниями культуры и политики, как, например, в случае «арабской весны».

На уровне политической практики, включающей формы правительства и управления, неправительственную деятельность, выражение согласия или несогласия, проведение кампаний, сопротивление, производство ценностей и формирование идентичностей, новые медиа могут не быть достаточной «причиной», но они тем не менее важны для акторов и социальных движений, таких как «арабская весна». Они же делают возможными новые виды деятельности, такие как хактивизм (Coleman, 2013), «сливы» информации, онлайн-кампании, гражданская журналистика, «краудсорсинг демократии» (Aitamurto, 2012) и sousveillance («наблюдение за наблюдателями»).

В результате возникает впечатление, что политические институты, и в частности правительства традиционных национальных государств, ослаблены этими новыми формами коммуникации и участия. Однако, если Facebook^◊ и Twitter играют определенную роль в политической динамике, необходимо понимать эти платформы как институты, то есть как «многоаспектные системы, включающие в себя символическое оснащение, когнитивные конструкции и нормативные правила», которые «придают устойчивость и значимость социальному поведению» (Scott, 1994). Именно с таких позиций следует рассматривать возможности новых медиаплатформ и, может быть, пойти дальше – интерпретировать и программное обеспечение как самостоятельную институциональную структуру (Rieder, 2012a). Вслед за Хартли (Hartley, 2003) мы можем описать эти платформы как «технологии публичности», которые формируют общественный дискурс, например путем введения социотехнических режимов «видимости темы», где тематические иерархии зачастую устанавливаются через комбинации поведения толпы с алгоритмами. Эти вопросы можно связать с пониманием публичной сферы Хабермасом и другими авторами (Calhoun, 1993).