Люди, воспитанные в культуре субъективного языка, склонны доверять миру, поскольку чувствуют свое родство с ним. Они могут быть ситуативно жестоки под влиянием чувств гнева или ярости, вызванных конкретными действиями своих противников, но почти не в состоянии долго «держать зло» на них. Они «отходчивы». Целостное восприятие мира позволяет им выдвигать в науке крупные обобщающие идеи (геометрия Лобачевского, таблица Менделеева), в технике предлагать оригинальные проекты (теория реактивного движения Циолковского или учение о ноосфере Вернадского). Ощущение живой связи с миром делает для многих русских интуитивно отвратительной ветхозаветную идею о сотворении человека из праха, уподобляющей человека кукле или механизму.
Объективные языки, возникшие, по-видимому, при напряженном смешении естественных языков, когда возникает особая нужда точно описывать действительность, утрачивают способность передавать эмоциональное отношение говорящего. У этих языков категория рода слабо выражена, падежей минимальное число, слабо представлены или отсутствуют приставки суффиксы, отражающие отношение человека к явлениям окружающего мира. Типичным примером здесь оказывается английский язык, являющийся наиболее объективным из всех европейских языков.
Носители языков этого типа склонны воспринимать мир как совокупность мертвых вещей, с которыми можно делать все что угодно. Они боятся мира и не доверяют ему. Поэтому они стараются изучить ход событий в мире и обеспечить свою безопасность в нем. Отсюда их успехи в аналитических науках, расчленяющих вещи, и в технических устройствах, обеспечивающих комфорт. Им, вероятно, близка ветхозаветная идея о сотворении Адама из глины.
Многие лирические русские стихи и песни в принципе не могут быть адекватно переведены на английский язык. Зачем этому “It” (рябине) перебираться к другому “It” (дубу) и прижиматься к нему ветвями? И почему плачет какое-то большое “It” (утес-великан), если у него на груди (а может ли у него вообще быть грудь?) ночевало какое-то маленькое “It” (тучка)? Чтобы понять смысл русского стиха, понимаемого нами интуитивно, англичанину потребуется целый дополнительный трактат, причем не факт, что он проникнется заложенным в нем чувством.
Представители культуры объективного языка склонны к рациональной жестокости, подкрепляемой рыночной (безличной) процедурой социального признания. Эти люди способны устранять мешающих им людей, страны или народы, как и любое препятствие, безо всяких эмоций, действуя по принципу: «Это бизнес, ничего личного». Вероятно, подобное отношение к «препятствию» позволило правительству США платить за скальп каждого индейца – будь то мужчина, женщина или ребенок. Ничего подобного не происходило и не могло произойти с народами, включенными в состав Российской империи, которая сохранила их все, как драгоценные зернышки.
Русский воспринимает мир как нечто наполненное жизнью, поэтому мир для него может грозным, но не чужим и, в какомто смысле, не страшным, ибо по-настоящему страшна только неподвижность смерти. Подобное отношение к миру найдет, возможно, отклик у итальянца или немца, в языках которых отчасти сохранились черты субъективного языка. Но оно принципиально отлично от отношения к миру англичанина (или американца), для которого мир предстает как некое безликое «It», «Оно», с которым можно сделать все что угодно, используя его в своих целях. Отсюда глубинное недоверие к миру, стремление все контролировать, просчитать наперед. Подобная установка полезна, может быть, в науке, но жить в мертвом мире – страшно. Его надо обязательно подчинить.
Не эти ли глубинные установки русских на мир (вкупе с дополнительными обстоятельствами) послужили причиной того, что Российская империя сохранила
Второй вид доверия русских – их доверие к верховной власти. Оно отражено в пословицах или поговорках, а также в стихотворных строчках («начальству виднее», «про то ведает Бог и Великий государь», «вот приедет барин, барин нас рассудит», «Сталин думает о нас» и т.п.). Наличие его можно объяснить двумя обстоятельствами.