Постскриптум: "Пусть бог не вмешивается" (СИ)

Горькая, полная насмешки, улыбка исказила лицо: её надежды ведь почти никогда не оправдывались, поэтому со временем Патрисии пришлось научиться жить с верой в случайности и совпадения, ни на что не надеясь, и ни на кого не полагаясь. Все вокруг считали это хорошей чертой, не понимая, сколько боли приносило существование без надежды на завтрашний день.

«… И поймёшь то, как сильно я хочу увидеться с тобой».

Но она исчезла, не сказав слов прощания.

Первого февраля, ровно в десять утра, прямо посреди завтрака, на который – так непривычно и удивительно – собрались все члены их семьи.

Лишь единожды встав из-за стола и скрывшись за дверью, Триш Холмс больше не позволила никому себя увидеть. Словно стерев саму себя из этой реальности.

«У меня накопилось так много всего, что хочу рассказать тебе, и в то же время я не уверена, что именно следует сказать на счёт всего этого».

Никто не знал, куда она пропала – Триш никому и ничего не сказала и даже не попыталась сказать в то утро, когда исчезла. Её прощание, и то заключалось в одной лишь потрясающе-красивой, наполненной искренней печалью и горечью, улыбке.

«Наверное, если бы мы жили вечно, то хватило бы времени всё понять…».

Ладонь легла на страницу – каждая буква на ней была прописана чётко, аккуратно и почти любовно. Если бы письма и дневники умели передавать эмоции, то эти строки, наверняка, лучились бы искренним сожалением, цвета индиго.

«… И смириться с тем, что всё устроено так, как есть».

III.

Вечер опускался на город синхронно с тем, как опускался раскрасневшийся от дневной жары солнечный диск за линию горизонта.

Триш сидела на скамье, в саду, опустив взгляд на небольшой дневник в кожаном переплёте, и медленно водила металлической перьевой ручкой по бумаге, временами опуская её кончик в серебряную ёмкость с чернилами. Рядом приглушённо горела керосиновая лампа, не давая страху перед темнотой завладеть разумом Терри и освещая потемневшие в сумерках листы дневника.

Ведьма писала в нём со вчерашнего утра, часто не слушая, когда с ней говорили окружающие, и отбрехиваясь на вопросы о содержании написанного словами: «Ерунда», «Чепуха», «Записки победителя по жизни» и т.д.

Чем, впрочем, и считала всё то, что сейчас марало желтоватую бумагу тёмно-синими чернилами.

Это был её последний вечер в Вонголе… и последний вечер, который она должна провести в этом времени. Первое февраля подступило так быстро, что Триш не оставалось ничего иного, кроме как написать в дневнике всё то, что по велению страха и неуверенности осталось нераскрытым для Асари, Лампо, Джи, Деймона и Елены.

Можно было сказать, что часть своей души она собиралась оставить здесь, вместе с этим дневником.

Разве что писать на бумаге оказалось ничуть не легче, чем произносить вслух.

- … Не жалеешь? – Рено аккуратно и с опаской заглянул в дневник, интересуясь тем, что писала его ведьма, и одновременно боясь нарушить долю приватности и личного пространства. Но, кажется, Триш не возражала. – У тебя ещё есть время всё объяснить.

Фамильяр появился здесь всего пару дней назад. Когда Триш собрала достаточно количество маны для того, чтобы поддерживать его постоянное присутствие в этом мире. И уже тогда было удивительно, как мало сил осталось у колдуньи для того, чтобы рефлексировать на то, что происходило.

- Я не смогу сказать, - Холмс медленно покачала головой, продолжая писать. – Вот уж на что мне действительно не хватит храбрости.

Рено смиренно кивнул, не собираясь принуждать свою подопечную наступать на горло собственной неуверенности – слишком многое ей довелось и ещё доведётся пережить в будущем.

- Конечно. Не заставляй себя, если не можешь, - тихо произнёс фамильяр, погладив своей маленькой лапкой озябшие от вечерней прохлады пальцы Патрисии.

- Рено, ты знаешь, прямо сейчас, - Триш сглотнула комок подступивших слёз, рукавом блузы утерев увлажнившиеся уголки глаз. – … Прямо сейчас я действительно ненавижу всё вокруг.

Если бы только эта ненависть помогала забыть обо всём на свете…

Но она лишь отчасти перекрывала ту боль, которая резала изнутри, вынуждая глаза слезиться.

IV.

Последняя запись на странице была сделана под – на удивление неаккуратным в сравнении с почерком – рисунком девочки. Она держалась за ручку раскрытого зонта и медленно парила над городом среди облаков.

«Знаю, что многое покажется бессмыслицей или даже хуже – выдумкой – но даже так… я хочу, чтобы тебе было известно. О том, кто я на самом деле, откуда пришла, и почему должна вернуться, несмотря ни на что».

Они ведь так и не узнали ничего из этого.

Асари отчасти был уверен: Джи, Джотто, Алауди – эти трое совершенно точно ведали о чём-то таком, что не могли знать другие. Им словно запрещалось рассказывать.

«Поэтому я просто начну с того, с чего всё и началось. С меня самой».

Дальше была пара зачёркнутых слов, и лист закончился: запись продолжилась уже на следующей странице.

«Правда в том, что по разнице в возрасте меня и тебя разделяет не пара лет, а нечто гораздо большее».