Потрясение

– К месту, куда мы приплываем умирать. Там наши тела, разлагаясь, становятся источником жизни для других океанских видов. А белый цвет кита для нас символизирует умирающий свет, подобный свету звезд; черный же цвет ночи – цвет большинства китов – указывает путь живущим.

Глаза Лайсве защипало от слез.

– Как маяк или проводник? Черный свет в океанских глубинах?

– Да, – ответил Бал. – Черный – это космос. Творение. Сама жизнь.

Некоторое время они молча качались на волнах.

– Я слышала песни китов в записи, – ответила Лайсве. – Они совсем не свирепые. Они прекрасны.

Бал заговорил, и все ее тело завибрировало от звуков его голоса.

– Вот еще одна история – история о вашем виде. Все мы умрем; я имею в виду китов. Но вашему виду нет дела до истории, которую несут в себе наши тела.

Вам нет дела до того, что мы старше вас; вам все равно, как мы ухаживаем за мертвыми и как помним о них; вам безразлично, что мы появились во времена, когда времени еще не существовало, что океаны, горы и деревья намного старше вас. Ваш вид, скорее всего, будет и дальше рассказывать сказки о том, что кит – морское чудище, черный – цвет тьмы и противоположность свету, или зацикливаться на своих дурацких деньгах. Например, вам куда важнее, что в Антарктических водах хорошо сохраняются затонувшие корабли, так как их не едят корабельные черви. Вы все ищете свои сокровища, и дальше будете их искать – то на дне океана, то в тающих льдах Сибири, то под землей. Вы и дальше будете уничтожать себя. Но вот в чем дело: вы тоже умрете. Однако вы пока не поняли, как рассказывать легенды о смерти и организовывать места захоронений так, чтобы на месте смерти рождалась жизнь.

Лайсве, не дрогнув, выслушала его историю.

– Девочка, скажи им, что я никогда не глотал людей, – попросил Бал. – Скажи, что когда киты умирают и опускаются на дно океана, наши разлагающиеся тела рождают жизнь, точно как ваши затонувшие корабли становятся новой средой обитания.

Кит ненадолго замолчал и улыбнулся.

– Правда, однажды я все-таки проглотил девочку. Но у этой истории сотни вариантов, и о ней есть сотни песен. Можешь им это передать.

Плач Астера

Их держат в металлических цистернах; цистерны находятся под водой. Астер разглядывает сварочные швы, представляет, как сделаны эти цистерны, ведь он сам сварщик. Так вот куда они всех отвозят.

Ему тревожно находиться под водой; тревога засела глубоко в груди. Где-то там застрял его плач, его «о боже»: он так и не вскрикнул «о боже», когда застрелили жену и та упала в воду; так и не вскрикнул «о боже», когда Лайсве прыгнула с парома вниз; так и не вскрикнул «о боже», когда понял, что больше не увидит маленького сына.

Таких «о боже» было еще много: когда Джозеф однажды ночью исчез; когда жизнь Астера повернулась так, что ему стало казаться, что даже дышится иначе.

Впрочем, сейчас он знает лишь одно: он не чувствует ног. Жаль, что он не может рассказать об этом Джозефу; сидеть здесь, в громадной тошнотворно-зеленой металлической цистерне без окон, где нет ничего, кроме испуганных людей, которые ждут, что их уведут, – совсем не то, что ходить по балкам на высоте птичьего полета.

Но куда их уведут? Ходили слухи, но точно никто не знал; и никто из этого места еще не возвращался. На месте пустоты рождались истории. Кто-то говорил, что пойманных в ходе облав казнили, а их тела бросали в океан на корм рыбам. Но откуда им было знать? Может, их отвозили на другой остров, в другую страну, в другую часть света, и там бросали, как мусор, на волю эволюционной энтропии? Разве Австралия не была когда-то колонией для заключенных? Разве Лайсве ему об этом не рассказывала, не перечисляла, как было ей свойственно? И что случилось с Джозефом? Он тоже сидел в цистерне, такой же, как эта?

Он взглянул на свою руку, подсоединенную к капельнице, стоявшей рядом с его шаткой убогой койкой. Он не чувствовал сонливости; возможно, в капельнице был всего лишь физраствор, иллюзия помощи. Он изучил лица сидевших рядом людей – в дрожащем искусственном свете все они напоминали серые сдутые шарики, словно все приметы расы, класса и выражения стерлись с их лиц, как только их задержали, и теперь по крови и статусу они были задержанными и никем другим. Иногда цистерну сотрясали низкие вибрации неизвестного происхождения; трясся пол, койки, их плечи и сердца. Этот звук возвещал поступление новых задержанных, а может, кого-то из них приходили забрать навсегда через боковое отверстие в цистерне. Мужчины, приводившие и уводившие заключенных, носили форму, принадлежность которой Астер не мог определить. По сути, это была даже не форма, а одежда, ее напоминавшая, мешанина из военных форм, бывших в употреблении, и сапоги. (В любую историческую эпоху военные всегда носили сапоги.)