Потрясение

Мама рассказывала, что исполнители олонхо должны быть поистине великими певцами, актерами и поэтами. В олонхо бывает более двадцати тысяч строк. Я никогда не слышала, чтобы кто-то рассказывал такой длинный стих по памяти. Но, как я уже говорила, память сама порой придумывает истории. Однажды я спросила маму, сможет ли она спеть мне олонхо. Она ответила, что не сможет. Настоящие олонхо могут длиться до восьми часов. На исполнение некоторых уходит месяц. Олонхо нигде не записаны; тогда-то мама и объяснила, что такое устная традиция и как сказания передавались из уст в уста из поколения в поколение.

Изучать культуру – не значит быть ее частью, сказала она.

Не присваивай себе то, что тебе не принадлежит, сказала она.

У историй есть точки пересечения – перекрестки. В этой точке ты можешь вмешаться в историю. Но привноси в нее только дары. И пусть история дальше идет своим чередом.

Я спросила, можем ли мы придумать свое олонхо. Свой выдуманный эпос. Мама рассмеялась. Когда она смеялась, вокруг ее глаз появлялись маленькие морщинки, и в этот момент мне всегда хотелось забраться к ней на колени. Чтобы смех ее окутал меня со всех сторон. Чтобы меня окутал ее голос и ее руки. Мы начали сочинять историю, но я помню лишь ее начало.

Жила-была девочка-рыба; ей нравилось жить в воде, плыть по течению и против течения, кататься на спине, шлепать хвостиком по воде, выпрыгивать из воды, переворачиваться и зависать ненадолго, как повисший в воздухе вопрос, прежде чем погрузиться обратно в глубоководный мир. Ей казалось, что нет ничего лучше, чем быть девочкой-рыбой, и никогда не будет. Она жила в доме из янтаря с другими девочками-рыбами, черепахами, дельфинами, морскими коньками и звездами.

Мы даже пропели эту историю и каждый раз, пропевая ее, немного меняли, но это было неважно; это все было частью исполнения.

Но больше мы ничего не придумали. А потом мама канула в воду.

Плач отца силится. Думаю, мы уже близко.

Ехать в темном фургоне и в чреве кита, скользить сквозь время и сквозь пространство – эти типы перемещений похожи. Быть девочкой в брюхе чего-то большего – разновидность адаптации. Тело приобретает новую форму.

Представьте очень ценный объект, который тонет, скользит сквозь толщу воды, рассекает ее. Затонувшие сокровища меняют ход истории. Корабль на дне океана постепенно погружается в песок, обрастает ракушками, заселяется обитателями морской экосистемы и теряет прежнюю ценность, забывает родную гавань, потому что корабль должен плыть. Если корабль потонул, он уже потерпел неудачу, и все же, когда кто-то находит затонувший корабль, тот обретает новую ценность. Превращаясь из плывущего на поверхности в покоящийся на дне океана, корабль эволюционирует. Затонувший корабль эволюционирует, когда мертвецы на его борту разлагаются, а груз проваливается в песок.

Некоторое время, пока корабль не обнаружат, он не принадлежит никому. Рыбки находят в нем дом и укрытие. Радарам могут понадобиться годы, чтобы обнаружить крупные объекты, сбившиеся с курса. Целые истории, жизни и смыслы прекращают свое существование, но потом их открывают снова и вписывают в новые истории, которые мы придумываем, потому что во всем стремимся находить смысл и не выносим, когда его нет. Смысл затонувшего сокровища в том, что что-то, прежде имевшее ценность для людей, было потеряно, но затем снова найдено – что-то, что мы считали мертвым, оказалось живым. Хрупкая правда; хрупкие предметы. Таким образом мы словно спасаем часть себя и по кусочкам выносим на поверхность.

А рыбам от кораблей ничего не нужно.

Разлагаясь, туши китов становятся источником жизни для рыб и прочей океанской живности.

Не знаю, что происходит на дне океана с мертвыми матерями. Или с потерянными братьями.

Мы так и не досочиняли ту историю. Историю матери и дочери.

Я чувствую отца в чреве металлической цистерны.

Словно бьющееся сердце внутри гигантского металлического контейнера.

Когда мы подплываем, я прошу Бала опуститься на дно океана.

Он опускается.

Мы замираем, как утонувшая статуя.

– Память – доказательство реальности воображения, – говорит Бал.