Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Но, ведь мы условились, что волноваться нельзя. Ницше в каком<-то> письме сказал, что горе и лишения не принадлежат к “ненужному и неразумному в человеческом существовании”, а gehören zur Sache[284] – будем жить этой верой, которая, быть может, гораздо глубже убеждения, где горе и лишения бессмысленны. Ибо, в таком случае вся жизнь, где всякому дано лишь исчезновение, а вечны лишь утраты – одна большая бессмыслица. И посему, я не хочу жаловаться. На этот раз мне, впрочем, и вообще писать не хочется, но очень хочется получить от Вас весточку. Между прочим, сообщите, не узнали ли Вы насчет статьи Михайловского о Ницше[285]. Мне это очень нужно. Пока – до свидания. Если бы Вы написали мне подробное и хорошее письмо о себе и Насте! Полегоньку, да понемногу на шаг отодвигаемся друг от друга, что скоро с трудом будем понимать один другого. И Вы, и Настя, так, краткие записочки только присылаете.

Ваш ЛШ

Адрес: Berlin. Poste-restante. Leo Schwarzman

16. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)

3 октября [1896]

Мюнхен – [Воронеж]

Сейчас, дорогая Вава, написал письмо С<офье>Г<ригорьевне>. Мне хотелось переписать его и послать Вам. Не потому, что оно так умно или тонко написано, а чтобы хоть раз в ином тоне что-нибудь написать Вам, чтобы хоть раз попросту, как все люди, поболтать с Вами. Боже мой – уже ровно год c тех пор как мы с Вами расстались и еще ни одного простого письма, где бы не было речи о задачах человека и о существовании Бога, я не написал Вам. Но как писать Вам иначе, если Ваши коротенькие, большей частью наскоро написанные письма полны всегда такого отчаяния! Язык не поворачивается говорить о чем-либо запросто! Я уже думал: ведь и Вы, и я – мы ведь не всегда строго, серьезно и торжественно настроены. Ведь смеемся же мы и радуемся. Отчего же все письма носят такой монотонно-угрюмый характер, словно мы разговариваем у постели умирающего. И так мы привыкли к этому тону, что всякий другой показался бы уже почти неприличным. Но ведь мы еще не умираем, живем еще и надеемся, так <нрзб> уж неприлично немного повеселее поговорить? Мне потому хотелось переписать письмо к С.Г., чтоб прервать этот мрачный тон. А то, казалось мне, я не сумею иначе с Вами говорить, как о смысле страданий, о Библии и т. д. А может быть, этого уже не нужно, об этом уже достаточно говорено и пора уже просто начать жить так как живут люди, когда они чувствуют всем существом своим, что нужно страдать, если приходится так же, как нельзя бежать радости, если они посылаются тебе.

У меня – если я еще так занят этим вопросом – есть свои специальные причины. Я собираюсь писать о Шекспире – а разве можно говорить о трагедиях и не разъяснить всей той спорной путаницы, которую мы пережили за этот год. Но Вам – Вам нужно бросить уже это. Вы чувствуете правдивость жизни – и достаточно с Вас. Не углубляйтесь в философские “почему”, не притягивайте к ответственности Канта и Конта. Они все равно Вам – не ответят, ибо считают свои тяжелые слова об “Ding an und für sich”[286], категорическом императиве, исключающем возможность всяких сомнений. Так бросьте их – смотрите и чувствуйте по-своему, в ожидании того, когда придет время и само теоретически разрешит Ваши сомнения, которые Вы ведь знаете это – исход должен быть. “Куда идти?”, говорите Вы. Никуда – пока не позовет Вас что-нибудь определенное. А пока – думайте, пишите, читайте, слушайте людей, говорите с людьми – без приемов, без задач высоких – а просто от сердца. Придет время – и Вы свое сделаете, если Вам дано сделать, т. е., если в Вас есть нужные для этого силы. Самое главное – не торопите времена. Этим – Вы убиваете и время, и себя. Слушайтесь сердце – оно Вам говорит правду. Оно ведет к царству Божию. И оно не отклонит Вас от трудного пути, если он предстоит. Оно же Вам не даст пойти и по ложному, хотя бы он с первого взгляда и соблазнял своей трудностью.

Между прочим – я стороной узнал, а не от Вас – Вы написали что-то и отправили в Петербург. Вот видите, какой вы неверный друг! Об этом – ничего мне Вы не сообщали. А ведь я самый лучший наперсник для литературных затей. Может я – “дикий критик” – но зато уж “рьяный” чтец. И грешно Вам, что Вы прячетесь с такими делами от меня. Или Вы совсем меня в духовную особу превратить желаете, и настроены беседовать со мной только о вере и Боге? Так я Вам скажу, что в Париже я был совсем общеизвестным человеком, и был на один шаг от того, чтобы увеселять общество. Право!