Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

…до сих пор Настя все знала. Если Вы говорите о письмах из Ниццы, то ведь, их содержание ей было известно – это я увидел сейчас же, как она приехала. И теперь ничего не должно быть тайной от Насти, дорогая Вава. И она не должна ничего скрывать. Но я уже писал ей, что она мне многого не говорит – и это нехорошо. Я был виной тому, что Вы научились иметь тайны от Насти. И это очень горько. Настя за этот год перестала быть девочкой – и стала женщиной. Она много и прежде выносила – но все это оказалось ничтожным пред тем, что в этом году она вынесла. Теперь – она лучший друг для Вас, который все поймет, что Вы ей скажете. Я хотел оберечь ее от горя и накликал на ее голову самую ужасную беду, какая только могла быть. И знаете, что, дорогая Вава, может быть – это ее счастье. Если бы она не пережила всего, что ей пришлось из-за меня пережить, она никогда бы не была той, кем будет она и теперь. Всмотритесь в нее лучше – она Ваш истинный друг. Приблизьтесь к ней – и тогда Вам станет ясно многое, что Вас теперь смущает. Она Вас очень любит, я в этом не сомневаюсь. И у ней Вы найдете то же, что у меня. Она называет меня своей ученицей – но она мой товарищ. Она, я это чувствую, не сломилась под бурей, а окрепла, и для нее начинается новая эра. Вы предсказали ей <нрзб> когда сказали, что встреча со мной ей будет полезна. Теперь, дорогая Вава, одно я могу Вам посоветовать. Вы едете к Насте – сблизьтесь с ней, сделайте ее своим другом и наш тройственный союз получит смысл. Поймите это, что только Ваша близость с Настей может все и Вам и ей выяснить и тогда смысл моего совета Вам будет заранее ясен. А относительно меня, столько пережившим и с Вами, и с Настей – знайте, что этот союз иным быть не может. Я не могу Вас забыть никогда, ибо Вы были первой, отозвавшей меня так грозно с избранного мной ложного пути, Настя же в тяжелое, самое тяжелое время моей жизни утешала меня лаской и приветом. Вы обе сыграли такую роль в моей жизни, что мы навсегда связаны. Чтобы ни случилось в моей жизни – началом его – Вы и Настя. Видите, Вава, так должно быть. Мы сознательно должны решить нашу судьбу, мы не должны позволить кому-либо из нас погибнуть. И Вы нам дороги, т. е., мне и Насте; и Настя – мне и Вам дорога. Так нужно же вдуматься в положение, если возможно, не дать случаю определить наше будущее, а сознательно подчинить его себе. Мне кажется, что это – ответ на Ваше письмо, если я его правильно понял.

О себе много писать не приходится. Я работаю по целым дням. Вот уже полтора месяца, как я живу совершенным отшельником. У меня решительно ни одного знакомого нет – да мне и не нужно. Пишу о Шекспире. Вчера окончил главный отдел – о Гамлете[292]. Но еще много работы. Нужно о Бруте и Лире писать. Если бы мне удалось еще с месяца полтора или два не болеть, т. е., не иметь тех ужасных припадков, из-за которых я покинул Мюнхен, – статья готова. Правда – она не достаточно сильно написана будет, ибо я все болею, да болею и не могу работать энергично. Но – так лучше: больше вероятности, что напечатают. А уж во второй статье, о Нитше, я попытаюсь решительней высказаться. Жаль, что нездоровится, но слава Богу, что не очень мучительные припадки. Все-таки работать можно.

Сегодня и Насте напишу. До свидания, дорогая Вава. Помните, что будет еще все и что нельзя падать духом. Самое великое слово, которое я когда-либо встречал это: претерпевший до конца спасется. Жму крепко Вашу руку и прошу писать подробнее и чаще.

На днях мне пришлют денег, если можно будет – и Вам урву немного.

<3 слова нрзб> – и я бросить его не решаюсь.

Ваш ЛШ

Ad: Lutsow str.18. I of.

20. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)

[Конец ноября 1896]

[Берлин —?]

Вверху страницы:

Если имеете подробные сведения о Насте – сообщите мне. Я ее письмам не очень верю, да она больше “вообще” пишет.

Уже иду за утешением. Мне иногда хочется сказать кому-нибудь горькое слово – и нельзя. Всем самим так тяжело! Но почему-то теперь мне кажется что Вас мои откровения не смутят, что Вам даже отрадно будет немножко за меня погоревать. Насте я боюсь об этом писать. Она так пугается за меня. А меж тем, пугаться нечего. А так только, как делают старые люди, покачать головой… Una furtiva lagrima[293].

Я уверен, что выбьюсь на путь, но помучиться еще придется, и, кажется, много. Главное, я чувствую, что так нужно. Пережитого – мало, нужно еще, еще и еще.