Я прикрыл глаза и прислонился к павильону затылком, впитывая ветер кожей и ресницами, чувствуя его прикосновения на щеках. Ведь это мой город. Я всегда любил его сотни голосов и жизней, отданных тротуару и плитке, витым завитушкам, колоннам и крышам, подвалам, чердакам и фонарным столбам.
Как там сказал Гусев? «Это место, этот город — особенные. Здесь события ложатся друг на друга, как слои краски. Этому городу нужны Хранители для его историй».
Значит, надо почувствовать. Если не понять, то хотя бы ощутить неким внутренним чутьем…
Я прислушивался, внимая самым тихим отголоскам, но не услышал ничего, кроме обычного будничного гвалта, шороха колес, шума воды далеко под ногами, дребезжания велосипедного звонка проехавшего курьера с сумкой за спиной. И еще редкого, шелестящего, как далекое хлопанье крыльев, звука. Только тверже, суше и слабее.
Я распахнул глаза. Как и позавчера, на улице Лунных кошек, взгляд упал на самый очевидный предмет, который я почему-то не заметил раньше. Тогда это была дверь со светящейся неоновой вывеской над входом. А здесь… Большой плакат, стилизованный под театральную афишу девятнадцатого века, прилепили к павильону прямо поверх мемориальной доски. Она гласила:
Далее текст прерывался, и по свежему глянцевому листу тянулись строгие, с твердыми засечками, буквы:
Кислотные фиолетовый и зеленый цвета абстракции на фоне букв смотрелись рядом со старославянскими «веди» и твердыми знаками на концах слов так же дико, как смотрелись бы зефирные розочки посреди блюда с обглоданными рыбьими костями.
Я похлопал Ярика по плечу. Тот обернулся. Я заметил, что в руках он держал связку квартирных ключей. Самым большим, на длинной ножке, Ярик простукивал перила, явно пытаясь узнать, есть ли где-то внутри литых элементов пустые полости.
Почти что как искать легендарную золотую заклепку на Большеохтинском мосту. [81] Однако занимался своим делом Ярик с глубокой сосредоточенностью.
Он порывисто выпрямился, зыркнул гневно, мол, если не помогаешь, так хоть не мешай.
Я указал ему на афишу:
— Смотри…
Ну и крюк мы сделали по городу! Не путь получился, а какой-то запутанный квест. Дорога на Турухтанные острова. [82]
Дворцовая площадь выглядела непривычно маленькой из-за скопившейся перед стенами Зимнего дворца толпы. Напротив ворот Эрмитажа стояла освещенная прожекторами передвижная концертная сцена, к которой постепенно все стягивалась и стягивалась публика. Человек триста, если не больше. Мы осторожно вклинились в сборище зрителей, стараясь затеряться среди незнакомцев и не привлекать внимания.
— Может, это ошибка? — с надеждой поинтересовался я.
Вместе с другими любителями зрелищ мы оказались примерно в центре расчерченной квадратами площади. С моего места открывался прекрасный обзор на пустующую пока сцену.
— Сейчас устроим им шоу ледовое. — Ярослав многообещающе хрустнул пальцами. Что-то недоброе мелькнуло в его лице, и я не стал уточнять.
Намерений Потустороннего я по-прежнему не понимал. Концерт… Одно дело — устроить маленькую вечеринку в клубе, чтобы прикрыть бытовым весельем обмен ключа на сестру Марго. А здесь… Не думал же Вольдемар, что мы в самом деле увидим афишу и придем? Ради чего? Устроить еще один допрос?
Название концерта непрерывно пульсировало в голове: «КЛЮЧИ ОТ БЕЗВРЕМЕНЬЯ… КЛЮЧИ ОТ БЕЗВРЕМЕНЬЯ…»
Ключ-от-каждой-двери…
«На прямой вопрос он не ответит. Зато хлебные крошки подсказок разбросает. Такова уж природа Потусторонних — их вечная жажда шоу», — вспомнил я слова Лёни, брошенные у цветочного.
Ярик сверился с часами на телефоне. Поднял глаза на меня:
— Ровно пять.
— Вовремя.
По волнению публики мы догадались, что шоу начинается. На сцене возникло движение.
Фигура в зеленом камзоле с раздвоенным «хвостом» возникла из ниоткуда и птицей вспорхнула на подмостки, подхватила микрофон с треноги и, разведя руки в стороны, сложилась пополам в театральном поклоне. Раздались аплодисменты.
Простояв так пару секунд, Вольдемар стремительно выпрямился. Взметнулась крылом узнаваемая рыжая шевелюра.