Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Рыбак насторожился: подумалось, снова возьмут на допрос. Но на этот раз не взяли никого, шаги полицейского удалились в направлении дальней камеры, донеслись голоса, плач — в этот раз брали женщин.

Когда все затихло, Рыбак спросил старосту:

— Ну как? Обошлось? Петр ответил невесело:

— Нет, не обойдется. Плохи наши дела.

— Хуже некуда, — согласился Рыбак. Староста высморкался, разгладил усы.

— Подговаривали, чтоб выведал от вас. Про отряд, ну и еще кое-что.

— Вот как! Шпионить, значит?

— Вроде того. Шестьдесят семь лет прожил, а под старость на такое дело… Не-ет, не по мне это.

Рядом на соломе завозился Сотников.

— Кто это?

— Да тот, лесиновский староста, — сказал Рыбак. Широко раскрытыми глазами Сотников глядел в темноту.

Стало ненадолго тихо.

Но вот опять послышались шаги, звякнул засов, все насторожились: за кем? Но на этот раз никого не забирали — напротив, кого-то привели в камеру.

— Ну! Марш!

Кто-то едва различимый в темноте неслышно проскользнул в дверь и затаился у порога. Рыбак спросил:

— Кто тут?

— Я.

— Кто я? Как зовут?

— Бася.

— Кто такая? Откуда?

Девочка молчала. Тогда он спросил о другом.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

В углу зашевелился Петр.

— Это самое… Ты не Меера-сапожника дочка?

— Ага, — тихо подтвердила девочка.

— А-яй! Меера же тогда уничтожили вместе со всеми. Как же ты уцелела? Наверно, пряталась где?

Девочка не ответила. Уставившись в тусклый ее силуэт, Рыбак напряженно думал:

Странно, почему ее привели сюда, а не в камеру к женщинам? Наверно же, в подвале есть и еще места, так почему ее подсадили к мужчинам? Что они еще замышляют?

— И чего им нужно от тебя? — расспрашивал Петр.

— Чтоб сказала, у кого пряталась.

— А-а, вон что! Ну а ты же не сказала, у кого?

Бася замерла и молчала.

— И не говори, — одобрил старик. — Нельзя от таком говорить. Если и бить будут. Или тебя уже били?

Вместо ответа вдруг послышался всхлип, коротенький, сдавленный плач. Сотников на соломе осторожно задержал дыхание.

— Рыбак!

— Я тут.

— Там вода была.

— Что, пить?

— Дай ей воды. Ну что же ты сидишь?

Нащупав под стеной котелок, Рыбак протянул его девочке.

— Не плачь. На вот, попей.

Бася немного отпила и, присмирев, затихла у порога.

— Иди сюда, — позвал Петр. — Тут вот место есть. Будем сидеть. Вот подле стенки держись.

Послушно поднявшись и неслышно ступая босыми ногами, Бася перешла в угол.

— Да-а, попались! Что они еще сделают с нами?

Ему никто еще не ответил, как со двора донеслось злое:

«Иди, иди, падла!» и не менее обозленное в ответ: «Чтоб тебя так в пекло гнали, негодник!» — «А ну шевелись, не то как двину!» Застучали засовы, в подвал ввели Демчиху.

Но вместо того, чтобы повести ее в прежнюю камеру, Стась открыл их дверь и сильно толкнул женщину через порог.

— Куда толкаешь, негодник! Тут же мужчины, а божечка мой!..

— Давай, давай, черт тебя не возьмет! — крикнул Стась. — До утра перебудешь!

— А утром что? — вдруг спросил Рыбак, весь напрягшись во внимании.

— А утром капут всем! Понял?

Капут? Как то есть капут? Почему капут? Всем? Не может быть! Почему так скоро капут?

Рыбак подобрал ноги, дал пристроиться у порога женщине, которая все всхлипывала, сморкалась, но постепенно стала успокаиваться. Петр в углу сказал рассудительно:

— Что же делать, если попались? Надо терпеть. Откуда же будешь, женщина?

— Из Поддубья я, если знаете.

— Знаю, а как же. И чья же ты там?

— Да Демки Окуня женка.

— Да-а… А Демьян, кажется, в войске?..

— Ну. Демка там где-то горюшко мыкает, а тут надо мной измываются. Забрали вот. Деток одних покинули… Ой, деточки мои родненькие!..

Она расплакалась снова.

Выплакавшись, однако, снова стала успокаиваться и сказала:

— Вот люди! Как звери! Гляди, каким чертом стал Павка этот.

— Портнов, что ли?

— Ну. Я же его кавалером помню, — тогда Павкой звали. А потом на учителя выучился. Евоная ж матка на хуторе жила, так каждое лето на молочко да на яблочки приезжал.

— Знаю Портнова, как же, — сказал Петр. — Батька мужик был, а он на учителя выучился. А теперь вон новой власти как служит!

— Гадина он был. И есть гадина.

— А полицайчик этот тоже с вашего боку будто?

— Стась-то? Наш! Филипенок младший. Сидел за поножовщину, пришел, что выделывать стал — страх! В местечке все над евреями издевался. Добра что натаскал — божечка мой! А теперь вот и до нас, хрищеных, добрался.

— Это уж так, — согласился Петр. — С евреев начали, а, гляди, нами кончат.

— Чтоб им на осине висеть, выродкам этим. Говорят, тот Ходоронок, что ночью подстрелили, сдох уже. Чтоб им всем передохнуть, гадавью этому.

— Все не передохнут, — вздохнул Петр. — Разве что наши перебьют.

На соломе задвигался, трудно задышал Сотников.

— Давно вы стали так думать? — просипел он.

— А что ж думать, сынок? Разве не ясно?

— Ясно? Как же вы тогда в старосты пошли?

Наступила неловкая тишина, все примолкли. Наконец Петр, что-то преодолев в себе, заговорил дрогнувшим голосом: