На скамейке здесь сидели две древние, несмотря на жару, одетые во все теплое старушки, они внимательно присмотрелись к Левчуку, но он, ни о чем не спросив, прошел мимо в подъезд. По лестнице он поднялся на третий этаж и увидел на площадке над левой дверью номер 52. Внизу лежал крохотный половичок. Он опустил у ног чемоданчик и не сразу, преодолевая волнение, тихо постучал пальцем. Потом, выждав, постучал громче. Показалось, где-то послышался разговор, но, вслушавшись, он понял, что это звучало радио, и постучал снова. На этот его стук отворилась дверь соседней квартиры.
— А вы позвоните, — сказала с порога женщина, вытирая фартуком руки. Пока он оглядывал дверь в поисках звонка, она переступила порог и нажала малозаметную на косяке кнопку. Послышался глухой треск, но и после этого дверь 52-й не отворилась.
— Значит, нет, — сказала женщина. — С утра тут малая бегала, да вот что-то не видно. Наверно, пошли куда-то.
Левчук растерянно прислонился к лестничным перилам и не знал, что делать. Но, видно, и стоять тут тоже не имело смысла.
Он медленно пошел вниз по лестнице. Соседка, перед тем как закрыть дверь, крикнула:
— Во, да футбол же сегодня! Наверно, на футболе они.
Левчук спустился с лестницы и вышел из подъезда. Старушки проводили его настороженным взглядом. На краю тротуара он остановился, оглядел двор.
Он увидел в глубине двора незанятую скамейку под стеной гаража и направился к ней. Поставил чемоданчик, устало сел сам и вытянул натруженные ноги. Невдалеке в песочнице играли дети, двое мужчин возились возле разобранного «Москвича». Отсюда ему хорошо был виден подъезд со старушками, и он начал ждать.
Левчук закуривает «Приму», затягивается, взор его затуманивается, сознание переносится в тридцатилетней давности прошлое, где он…
…Скорчившись на боку, задремал под разлапистой елкой. Вокруг лесная летняя ночь, шорох листьев, какие-то голоса рядом. Вдруг сквозь сон Левчук слышит:
— Левчук? Где Левчук?..
Он вздрагивает, но, не раскрывая глаз, натягивает на правое забинтованное плечо телогрейку, забывается снова. Тем временем рядом уже явственно слышатся голоса, в ночном мраке угадывается силуэт повозки и нескольких человек возле нее.
— Не пойду я. Никуда не пойду! — приглушенно звучит женский голос, и Левчук, вздрогнув, на секунду раскрывает глаза: он узнает радистку отряда Клаву.
— Каек это — не пойдешь? Как не пойдешь? Что мы тут тебе, больницу откроем? — гневно звучит бас их нового начштаба. — Пайкин!
— Я тут, товарищ начштаба.
— Отправляйте! Сейчас же и отправляйте вместе с Тихоновым. До Язьминок как-нибудь доберутся, а там у Лесковца перебудет. В Первомайской.
— Не пойду! — упрямо отказывается Клава.
— Поймите, Шорохина, — мягче вступает в разговор доктор Пайкин. — Вам нельзя тут оставаться. Вы же сами сказали: пора. И мы должны позаботиться о вашей судьбе и судьбе ребенка.
— Позаботишься тут о ней! Сама на рожон лезет.
— Ну и пусть!
— Убьют же к чертовой матери! — выходит из себя начштаба. — Ведь утром на прорыв идем, на брюхе ползти придется.
Ты понимаешь это?
— Пусть убивают!
— Пусть убивают — вы слышали? Раньше надо было, чтобы убили. Поняла?
Наступила пауза, слышно было, как тихонько хлипала Клава, поодаль ездовой стеганул лошадь: «Каб цябе, ваукарэзина!»
— Пайкин! — более спокойным голосом сказал начштаба. — Хватит уговаривать. Сажайте на воз и отправляйте.
С Левчуком отправляйте, — если что, он досмотрит. Но где Левчук? Ты же говорил, тут был.
— Тут, да. Я перевязывал.
Левчук под елью открыл один глаз.