Повесть о двух городах

Monseigneur having eased his four men of their burdens and taken his chocolate, caused the doors of the Holiest of Holiests to be thrown open, and issued forth.	Монсеньер принял от своих лакеев все, что почтительно подносил ему каждый из них, и, выкушав шоколад, приказал открыть двери святилища и, наконец, вышел в зал.
Then, what submission, what cringing and fawning, what servility, what abject humiliation!	Боже, какими вдруг все стали угодливыми, смиренными, почтительными, предупредительными, раболепными!
As to bowing down in body and spirit, nothing in that way was left for Heaven-which may have been one among other reasons why the worshippers of Monseigneur never troubled it.	Как подобострастно кланялись, как простирались ниц! С каким самозабвенным усердием преклоняли душу и тело - где уж такой распростертой душе возносить молитвы к небу! На это ее не хватало - и, должно быть, это и была одна из причин, почему почитатели монсеньера никогда не тревожили небес.
Bestowing a word of promise here and a smile there, a whisper on one happy slave and a wave of the hand on another, Monseigneur affably passed through his rooms to the remote region of the Circumference of Truth.	Милостиво жалуя, кого - улыбкой, кого -обещаньем, осчастливив какого-то из своих рабов двумя-тремя словами, другому помахав рукой, благосклонный, величественный монсеньер шествует по всем залам вплоть до самой последней.
There, Monseigneur turned, and came back again, and so in due course of time got himself shut up in his sanctuary by the chocolate sprites, and was seen no more.	Переступив круг Истины, он поворачивается и идет обратно в свои покои. Шоколадозаклинатели закрывают за ним двери, и больше его уже никто не увидит. Представление окончено.
The show being over, the flutter in the air became quite a little storm, and the precious little bells went ringing downstairs. There was soon but one person left of all the crowd, and he, with his hat under his arm and his snuff-box in his hand, slowly passed among the mirrors on his way out.	По залам вмиг проносится нечто вроде шквала, драгоценные бубенчики со звоном устремляются вниз, и вскоре от всей толпы остается только один человек; зажав шляпу под мышкой, с табакеркой в руке, он медленно проходит по залам, отражаясь в зеркалах. У последней двери он останавливается.
"I devote you," said this person, stopping at the last door on his way, and turning in the direction of the sanctuary, "to the Devil!"	- Будь ты проклят! - бросает он, повернувшись к святилищу.
With that, he shook the snuff from his fingers as if he had shaken the dust from his feet, and quietly walked downstairs.	И, произнося это проклятье, он отряхивает с пальцев нюхательный табак с таким видом, как если бы отрясал прах от ног своих, и медленно спускается по лестнице к выходу.
He was a man of about sixty, handsomely dressed, haughty in manner, and with a face like a fine mask.	Это был человек лет шестидесяти, роскошно одетый, надменного вида, с лицом - точно великолепная маска.
A face of a transparent paleness; every feature in it clearly defined; one set expression on it. The nose, beautifully formed otherwise, was very slightly pinched at the top of each nostril.	Лицо это поражало восковой бледностью, точеными чертами и каким-то застывшим выражением; тонкие ноздри красивого носа с обеих сторон были словно чуть-чуть вдавлены.
In those two compressions, or dints, the only little change that the face ever showed, resided.	И уловить какое-нибудь движение на этом лице только и можно было по этим едва заметным впадинкам.