Повесть о двух городах

From the farmer-general of seventy, whose riches could not buy his life, to the seamstress of twenty, whose poverty and obscurity could not save her.	Тут был и семидесятилетний откупщик, которому не помогли откупиться все его богатства, и двадцатилетняя швея, которую не спасли ни ее бедность, ни ее безвестность.
Physical diseases, engendered in the vices and neglects of men, will seize on victims of all degrees; and the frightful moral disorder, born of unspeakable suffering, intolerable oppression, and heartless indifference, smote equally without distinction.	Как заразная болезнь, порожденная пороком и нечистоплотностью, не щадит, не выбирает жертв, а губит кого ни попадя, так и страшный душевный недуг, порожденный невообразимыми страданиями, чудовищным притеснением и жестокостью, косил всех без разбора.
Charles Darnay, alone in a cell, had sustained himself with no flattering delusion since he came to it from the Tribunal.	Чарльз Дарней, когда его привели из суда и заперли в камере, не тешил себя никакими надеждами.
In every line of the narrative he had heard, he had heard his condemnation.	В каждом слове записок, которые читали на суде, он слышал свой приговор.
He had fully comprehended that no personal influence could possibly save him, that he was virtually sentenced by the millions, and that units could avail him nothing.	Он знал, что его ничто не может спасти, ничье личное влияние, что он осужден миллионами, всем народом - и никакое заступничество отдельного человека не может иметь никакого веса.
Nevertheless, it was not easy, with the face of his beloved wife fresh before him, to compose his mind to what it must bear.	Но, хотя он это и сознавал, примириться, свыкнуться с этой мыслью, когда перед глазами стоял дорогой образ жены, было нелегко.
His hold on life was strong, and it was very, very hard, to loosen; by gradual efforts and degrees unclosed a little here, it clenched the tighter there; and when he brought his strength to bear on that hand and it yielded, this was closed again.	Он был так привязан к жизни! И как мучительно больно было оторваться от этих крепко державших его милых уз! Едва только он невероятным усилием воли заставлял себя отрешиться от одного, его тут же захватывало другое и притягивало с неодолимой силой, и пока он с этим боролся, то, от чего он уже успел оторваться, снова завладевало им.
There was a hurry, too, in all his thoughts, a turbulent and heated working of his heart, that contended against resignation.	Мысли его перескакивали с одного на другое с такой лихорадочной стремительностью и сердце так бешено колотилось в груди, точно все в нем восставало против этих попыток смириться.
If, for a moment, he did feel resigned, then his wife and child who had to live after him, seemed to protest and to make it a selfish thing.	А когда ему на минуту казалось, что вот он уже примирился с неизбежным, перед ним, словно живой укор, вставал образ жены и ребенка, и он чувствовал себя эгоистом.
But, all this was at first.	Но так было лишь несколько первых часов.
Before long, the consideration that there was no disgrace in the fate he must meet, and that numbers went the same road wrongfully, and trod it firmly every day, sprang up to stimulate him.	Затем он стал утешать себя мыслью, что в его смерти нет ничего позорного и что каждый день множество людей, так же несправедливо осужденных, как и он, мужественно идут на смерть, и ему стало легче.
Next followed the thought that much of the future peace of mind enjoyable by the dear ones, depended on his quiet fortitude. So, by degrees he calmed into the better state, when he could raise his thoughts much higher, and draw comfort down.	А потом он подумал, что от его самообладания и спокойствия во многом зависит спокойствие его близких, и так постепенно мысли его обрели более возвышенный и отрешенный характер, и он даже почувствовал какое-то умиротворение.