Повесть о любви и тьме

Тридцать девять лет было моей маме, когда она умерла: моложе моей старшей дочери и чуть старше моей младшей – в день, когда пишутся эти строки. Через десять лет после окончания гимназии “Тарбут” обрушились на мою маму, на Лиленьку, на их подруг удары иерусалимской реальности: зной, бедность, злые пересуды. Когда эти чувствительные гимназистки вдруг оказались на ухабистой дороге жизни – среди пеленок, мужей, мигреней, очередей, запахов нафталина и кухонных раковин, – выяснилось что пища духовная, на которой они взросли в ровенской гимназии, бесполезна, более того, она им в тягость.

И возможно, дело тут не в байроновско-шопеновской романтике, а в одиночестве и меланхолии, что окутывали этих девушек из “хороших семей”, внутренний мир которого так хорошо показан в пьесах Чехова и рассказах Ури Нисана Гнесина. Детство одарило их обещаниями, но затем неотвратимо наступила взрослая жизнь – с ее скукой, рутиной, с ее пренебрежением к обещаниям детства. Моя мама выросла в некоей туманной зачарованности – зачарованности миром духовности и красоты. И крылья этой зачарованности в конце концов ударились об иерусалимский каменный пол – голый, раскаленный и пыльный. Нежная красавица, дочь богатого мельника, выросла в господском доме с фруктовым садом, служанками и кухаркой. Она была воспитана как та пастушка с картины, которую она невзлюбила, – милая розовощекая пастушка с тремя нижними юбками.

Вспышка возмущения, о которой вспомнит тетя Соня спустя семьдесят лет, что случилась с шестнадцатилетней Фани, когда она с несвойственной ей яростью обрушилась на пасторальную картину, – то был выплеск жизненной энергии моей мамы, тщетно пытавшейся вырваться из паутины, уже тогда начавшей опутывать ее.

Задернутые вышитые шторы надежно защищали детство Фани Мусман от внешнего мира. Однажды ночью пан Закашевский всадил пулю в собственное бедро, а другой пулей вышиб себе мозги. Княжна Равзова, взмахнув молотком, пробила свою ладонь ржавым гвоздем, чтобы принять на себя хотя бы малую толику страданий Спасителя. Дора, дочь экономки, забеременела от любовника своей матери. Пьяница Стилецкий по ночам проигрывал в карты случайным партнерам свою жену, а та погибла, в конце концов подпалив пустую избу красавчика Антона. Но все это происходило как бы вне домашнего уклада, за двойными оконными рамами, и уж точно по ту сторону светлого и уютного мира гимназии “Тарбут”. Ничто из этих ужасов не могло проникнуть внутрь этого мира и омрачить мамино детство, в котором радость была приправлена лишь щепоткой меланхолии.

Спустя годы, в квартале Керем Авраам, на улице Амос, в полуподвальной квартире, тесной и сырой, под Розендорфами и рядом с Лембергами, меж оцинкованных корыт, бочек с маринованными огурцами и с олеандром, медленно погибающим в жестяной ржавой банке из-под маслин, среди вечных запахов капусты, стирки, варящейся рыбы и высохшей мочи, начала моя мама угасать. Возможно, она смогла бы выстоять, сцепив зубы, в борьбе с нищетой и разочарованием в семейной жизни. Но одного она ни за что не смогла бы вынести – убогости существования.

* * *

Уже в сорок четвертом, если не раньше, мама наверняка уже знала о массовом убийстве евреев Ровно. Уже прибыли выжившие, рассказавшие, как немцы, литовцы и украинцы вывели весь город, молодых и старых, в лес Сосенки. В тот самый лес, который был любимым местом горожан, там устраивали пикники, туда в походы ходили бойскауты, там сидели у костра и пели песни, там ночевали, глядя в небо, полное звезд. А затем в Сосенках, среди листвы и птичьего пения, на поляне, полной ягод, немцы заставили узников вырыть ямы, а затем открыли огонь. За два дня убили более двадцати пяти тысяч человек. В том числе и почти всех одноклассников моей мамы. И их родителей, и всех соседей, и всех знакомых, всех недругов. Среди них были и богачи, и работяги, и те, кто ревностно исполнял заповеди еврейской религии, и принявшие христианство, и ходоки по еврейским делам, и казначеи синагог, и главы общин, и канторы, и резчики, и разносчики, и водоносы, и коммунисты, и сионисты, и мыслители, и люди искусства, и сельские дурачки. И четыре тысячи младенцев.

И были среди погибших учителя моей мамы из гимназии “Тарбут” – директор гимназии Иссахар Рейс, чей пронзительный, гипнотизирующий взгляд тревожил сны многих его учениц; и Ицхак Берковский, вечно сонный, рассеянный, постоянно смущающийся; и легко вспыхивающий Элиэзер Буслик, преподававший культуру Израиля; и Фанка Зейдман, учительница географии, биологии и физкультуры; и брат ее Шмуэль, художник; и Моше Бергман, желчный и педантичный, преподававший, почти не разжимая губ, всеобщую историю и историю Польши… Все.

Немного позже, в сорок восьмом году, во время артиллерийского обстрела Иерусалима, который велся иорданским Арабским легионом, от прямого попадания снаряда погибла Пирошка, Ципора Янай, мамина подруга, – вышла летним вечером на минуту во двор.

* * *