Повесть о любви и тьме

Или по-иному: костяшки домино были танками, салфетки – шатрами арабов, потертая кукла превращалась в Верховного британского наместника в Палестине – Эрец-Исраэль, из подушек возводились стены Иерусалима. Что до ложечек, то они под командованием тигра были возведены мною в высокий статус Хасмонеев или бойцов Бар-Кохбы.

Затем тетя Грета приносила мне густой, похожий на слизь малиновый кисель в тяжелой чашке – подобной чашки мне не доводилось видеть в нашем доме. Случалось, подобрав с осторожностью подол платья, тетя Грета опускалась рядом со мной на циновку. Она одаривала меня щебетаньем, чириканьем, причмокиваньем и всякими иными проявлениями симпатии. Это всегда завершалось обильными, липкими, мармеладными поцелуями. Иногда она даже позволяла мне немного побренчать – осторожненько! – на рояле. Если я хорошо справлялся с едой из маминого пакета, тетя Грета воздавала мне сторицей: я получал два квадратика шоколада или два кубика марципана.

Жалюзи в ее комнате постоянно были опущены, защищая от прямых солнечных лучей. Окна были закрыты, чтобы не налетели мухи. Что же до цветастых занавесок, то они всегда были плотно задернуты и примыкали друг к дружке, словно сжатые коленки скромницы.

Иногда тетя Грета обувала меня, нахлобучивала мне на голову кепку цвета хаки с жестким козырьком, похожую на те, что носили английские полицейские или водители иерусалимских автобусов. Затем она окидывала меня критическим взглядом, поправляла пуговицу на рубашке, послюнив палец, с силой стирала следы шоколада с моего рта, надевала круглую соломенную шляпу, скрывающую половину лица, но хорошо сочетающуюся с округлостью ее телес. Завершив эти приготовления, мы отправлялись “проверить, как поживает большой мир”.

31

Из квартала Керем Авраам можно было добраться до “большого мира” на автобусе 3А, что останавливался на улице Цфания, рядом с детским садом госпожи Хаси, а также на автобусе 3Б, который останавливался на другом конце улицы Амос. Сам же “большой мир” простирался по улицам Яффо и Кинг Джордж в направлении зданий Еврейского агентства “Сохнута” и католического монастыря Ратисбон, включал в себя улицу Бен-Иехуда и ее окрестности, улицы Гилель и Шамай, территории, прилегающие к кинотеатрам “Студио” и “Рекс” на спуске улицы Принцессы Мэри, а также поднимающуюся вверх улицу Юлиан, ведущую к гостинице “Царь Давид”.

На перекрестке, где встречались улицы Принцессы Мэри, Юлиан и Мамила, всегда можно было видеть проворного полицейского в шортах и белых нарукавниках. Стоя на крохотном островке из бетона, над которым нависала округлая крыша, нечто вроде зонта, он правил твердой рукой. Словно всемогущий бог, вооруженный пронзительным свистком, регулировал он движение: левая его рука останавливала, а правая решительно требовала ускорить движение. За этим перекрестком простирался “большой мир”, вырываясь за пределы еврейского торгового и делового центра, расположенного у стен Старого города; иногда этот мир достигал арабской части Иерусалима – Шхемских ворот, улицы Султана Сулеймана и даже торговых рядов внутри стен Старого города.

Во время таких путешествий тетя Грета обычно затаскивала меня в три-четыре магазина женской одежды, в каждом из которых она любила облачаться в сумерках примерочной кабинки в роскошные платья, юбки, блузки, ночные сорочки, а также в невероятное множество пестрых халатов, именуемых ею “неглиже”. Однажды она примерила горжетку, повергшую меня в ужас страдальческим взглядом мертвой лисы. На мордочке зверя застыло выражение злости и абсолютной несчастности.

Тетя Грета блаженствовала в объятиях примерочной кабинки бесконечное время, тянувшееся для меня как семь худых лет, предсказанных Египту Иосифом, периодически возникая передо мной во всем своем сиянии. Выныривала из кабинки задастой Афродитой – только что родившейся за занавеской примерочной и явившейся в новом обличии, каждый раз все более невероятном и кричащем. Для меня, для продавца, для всех посетителей магазина тетя Грета крутилась на каблуках, косясь на себя в зеркало. Несмотря на всю свою массивность, она явно наслаждалась, радуя нас кокетливыми пируэтами. И каждому персонально задавался вопрос: идет ли ей? Не конфликтует ли с цветом глаз? Хорошо ли сидит? Не полнит ли? Не вульгарно ли? Не слишком ли вызывающе? Лицо ее заливалось румянцем, а поскольку она стеснялась своего смущения, то краснела еще больше и вот уже становилась темно-багрового оттенка. Наконец тетя Грета решительно объявляла, что вернется нынче же, ближе к вечеру – после того, как пробежится по другим магазинам. Ну самое позднее – завтра.

Насколько мне помнится, она никогда не возвращалась. Более того, тетя Грета соблюдала осторожность: посещала магазин не раньше чем через пару месяцев.