Повесть о любви и тьме

Быть может, что-то из обещаний детства изначально было подернуто романтически-ядовитой пеленой, под которой музы и смерть оказывались неразрывно связаны? Что-то было не так в стерильном меню, предложенном гимназией “Тарбут”? Или губительной оказалась та меланхолическая, буржуазно-славянская нота, которая спустя несколько лет после смерти мамы донеслась до меня со страниц Чехова и Тургенева, зазвучала в рассказах Гнесина, промелькнула в поэзии Рахели? Что-то же заставило мою маму – поскольку жизнь не исполнила ни одного из обещаний ее юности – рисовать смерть в образе возлюбленного, неистового и готового защитить, в образе последнего возлюбленного – избранника муз. Который успокоит наконец-то раны ее одинокого сердца…

Вот уже многие годы я следую по пятам за этим старым убийцей, прожженным соблазнителем, древним как мир, отвратительным старым греховодником, согбенным и скрученным собственной дряхлостью, но вновь и вновь прикидывающимся юным принцем. Эти лукавые маневры покорителя сердец, этот сладко-горький голос ухажера-вампира – голос, звучащий глухим звуком виолончельной струны в ночи одиночества. Бархатно-изысканный плут, виртуоз интриг, флейтист, играющий на волшебной флейте, увлекающий под сень своего плаща отчаявшихся и одиноких. Древний как мир, серийный убийца разочарованных душ.

30

С чего начинаются мои воспоминания? Самое первое воспоминание – ботинок: маленький ботиночек, новенький, остро пахнущий, со шнурками, с теплым и мягким язычком. Конечно же, это была пара, а не один ботинок, но память сберегла для меня только один из двух. Новый, еще жесткий. Мне так нравился его запах – пряный запах кожи, новой, отливающей блеском, почти живой, и острый запах подошвенного клея, – этот аромат так кружил мне голову, так пьянил, что я, по-видимому, пытался поначалу надеть этот ботинок себе на нос.

Мама вошла в комнату, за ней отец, а следом толпа родственников и знакомых. Наверняка я показался им милым, но странным ребенком: маленькое мое лицо уткнулось в ботинок. Все залились смехом, кто-то мычал, кто-то подвывал, хлопая себя по ляжкам, а кто-то сипел, потеряв от смеха голос: “Скорее-скорее, принесите скорее фотоаппарат!”

Фотоаппарата в нашем доме не было, но того малыша я вижу почти воочию: ему года два или чуть больше, волосы у него светлые и мягкие, как лен, глаза большие и круглые. А под глазами вместо носа хоботом болтается ботинок, кожаная подошва, светлая, девственно поблескивающая, еще ни разу не касавшаяся земли. От глаз и выше – голова мальчика, а ниже – то ли рыба-молот, то ли древняя птица с большим зобом.

Что чувствовал тот малыш? Об этом я могу свидетельствовать с достаточной точностью, поскольку унаследовал от того малыша его ощущения, – в ту минуту он чувствовал пронзительную, головокружительную радость, дикую р-р-радость от того, что все смотрят только на него, удивляются ему, тычут в него пальцами.

И вместе с тем – в этом нет противоречия – малыш перепуган и ошеломлен этим вниманием. Он ничего не понимает, он немного обижен и готов вот-вот заплакать, а взрослые – и родители, и чужие люди – все хохочут, рыдают от смеха и вскрикивают: “Фотоаппарат! Скорее несите фотоаппарат!”

А еще мальчик разочарован, потому что его прервали – прервали его пиршество: он пьянел, вдыхая запахи новой кожи и клея, и это ощущение потрясало все его существо.

* * *

В следующей сцене нет публики. Только мама, надевающая на мою ногу мягкий теплый ботинок. Ее голос ласков, но настойчив: “Толкай, толкай сильнее, еще сильнее!” – словно она акушерка, принимающая плод. А “плод” – это моя маленькая ступня, протискивающаяся через горлышко нового, так сладко пахнущего ботинка.

И по сей день всякий раз, когда я проталкиваю ступню в сапог или ботинок, и даже сейчас, когда я сижу и пишу эти слова, возвращается ко мне это ощущение, и все мое существо пронизывает удовольствие. Вот моя ступня проникает внутрь, нащупывает, прикасается к стенкам лона того самого первого ботинка: дрожь плоти, которая впервые в жизни проталкивается в потаенные недра пещеры, своды которой и тверды, и нежно мягки. Они дарят наслаждение, обволакивая со всех сторон и плотно облегая мою плоть, которая проталкивается, протискивается все глубже. А тем временем мамин голос нежно и терпеливо уговаривает: “Проталкивай, проталкивай, еще чуть-чуть…”