Повесть о любви и тьме

В дни артобстрелов уже не было ни огурцов, ни листьев салата, да и выходить во двор мне не разрешали, но время от времени я открывал дверь во двор и кидал то немногое, что оставалось после еды. Для Мими. Иногда я видел ее издали, а иногда она не показывалась по нескольку дней.

* * *

В тот день, когда погибли Грета Гат и мамина подруга Пири, погибла и моя черепаха Мими: осколок снаряда упал у нас во дворе и рассек ее надвое. Когда я со слезами просил у папы позволения выкопать ей могилку под гранатовым деревом и соорудить там памятник, чтобы мы не забывали ее, папа прямо заявил, что это невозможно по соображениям гигиены. По его словам, он уже убрал все, что осталось от черепахи. Он не соглашался сообщить мне, куда убрал останки черепашки, но счел, что это подходящий случай объяснить мне значение слова “ирония”: вот, к примеру, наш Абдалла-Гершон, новый репатриант из королевства Иордания, поплатился жизнью – по иронии судьбы его сразил осколок снаряда, выпущенного именно из пушек Абдаллы, короля Иордании.

В ту ночь мне не удалось уснуть. Я лежал на нашем матрасе в конце коридора, а со всех сторон неслись храп, бормотанье, стоны стариков – безумный хор двух десятков человек, спящих на полу по всей квартире, окна которой наглухо закупорены мешками с песком. Мокрый от пота, лежал я между мамой и папой, в трепещущей темноте (единственная свеча мерцала в ванной), в затхлой духоте. И перед глазами у меня вдруг возникла черепаха – не Мими, не моя маленькая черепашка, а некая ужасная Черепаха, гигантское чудище, грязное, окровавленное, огромный мешок с костями и мясом, парящий в воздухе, вспарывающий его четырьмя лапами с острыми когтями. Презрительно улыбаясь, парила она над спящими. Морда этой ужасной черепахи была смята, раздавлена, не морда, а месиво, пуля вошла в глаз и вышла из того места, где даже у черепах имеется что-то вроде уха…

Кажется, я попытался разбудить папу. Папа не проснулся, лежал себе и ритмично дышал, словно сытый младенец. Но проснулась мама и прижала меня к себе. Как и все, она тоже спала в одежде, и пуговицы ее блузки слегка вдавились мне в щеку. Мама обнимала меня очень крепко, но не пыталась утешать, она тихонько плакала вместе со мной, и губы ее шептали: “Пири, Пирушка, Пири-и-и-и…” А я гладил ее по волосам, гладил ее щеки, целовал ее, словно я – взрослый, и она – моя дочка. Я шептал ей: “Хватит, мама, хватит, мама, хватит, мама, я здесь, рядом с тобой”.

Потом мы еще немного пошептались. Сквозь слезы. А после погас трепещущий огонек свечи, только свист снарядов разрывал тишину да с каждым их падением сотрясалась гора за нашей стеной. А потом уже не моя голова лежала на маминой груди, а она положила свою голову, со щеками, мокрыми от слез, на мою грудь.

Той ночью я впервые понял, что и я умру. Ибо каждый умрет. Ничто и никто в мире, даже мама, не сможет спасти меня. И я ее не спасу. У Мими был панцирь, и при малейшем признаке опасности она вся скрывалась внутри своего панциря. Но и он ее не спас.

* * *

В сентябре, во время перемирия, к нам субботним утром пришли дедушка с бабушкой, Абрамские и еще кое-кто из знакомых. Все пили чай во дворе, беседовали об успехах Армии обороны Израиля в Негеве и об опасности, которую таит программа мирного урегулирования, предложенная посредником от ООН, шведским графом Бернадотом. Эта программа воспринималась как злые козни, за которыми, несомненно, стоят британцы, мечтающие нанести смертельный удар нашему молодому государству. Кто-то привез из Тель-Авива новую монету, несуразно большую и довольно безобразную, но это была первая еврейская монета, и все с волнением передавали ее из рук в руки. Монета была достоинством в двадцать пять прут[48] и с изображением виноградной грозди. Папа сказал мне, что этот мотив заимствован, по сути, прямо с израильской монеты, чеканившейся еще в древности, в эпоху Второго Храма. Над виноградной гроздью новой монеты была четкая надпись на иврите: Израиль. Чтобы не оставалось никаких сомнений, слово “Израиль” было написано также на английском и на арабском – знай наших!

Госпожа Церта Абрамская сказала:

– Если бы наши родители, да будет благословенна их память, если бы родители наших родителей, если бы все предыдущие поколения смогли хотя бы подержать эту монету. Еврейские деньги…

И у нее перехватило горло.

Господин Абрамский сказал:

– Воистину следует благословить эту монету именем Господа и именем Царства.

И он произнес древнее благословение, доныне звучащее из уст тех, кто дожил до светлого дня: “Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, который даровал нам жизнь, и поддерживал ее в нас, и дал нам дожить до этого времени!”