Повесть о любви и тьме

В Иерусалиме несколько раз встречались командующий арабско-иорданскими силами полковник Абдалла А-Тал и командующий Иерусалимским фронтом подполковник Моше Даян, чтобы провести границу между двумя частями города и выработать соглашения о порядке следования транспортных колонн в кампус Еврейского университета на горе Скопус. Университет стал израильским анклавом, окруженным территорией под контролем армии Трансиордании. Вдоль пограничной линии были возведены высокие бетонные стены, чтобы перекрыть улицы, одна из частей которых была в израильском Иерусалиме, а другая – в арабском. Кое-где над бетонными стенами сделали навесы из жести, чтобы укрыть прохожих на улицах западного (еврейского) Иерусалима от глаз снайперов, засевших на крышах домов восточного (арабского) Иерусалима. Укрепленная полоса проволочных заграждений с минными полями, огневыми точками, наблюдательными пунктами рассекла весь город, окружив израильскую часть Иерусалима с севера, востока и юга. Только с запада город остался открытым, и единственная извилистая дорога соединяла Иерусалим с Тель-Авивом и остальными частями молодой страны. Но один отрезок дороги контролировался иорданским Арабским легионом, и возникла необходимость в обходном шоссе. Вдоль новой дороги протянули трубы новой линии водопровода. Некоторые из насосных станций, качавших воду из артезианских скважин, оказались у арабов, так что новый водовод был насущен. Обходной путь получил название Бирманская дорога. Спустя год-два уложили асфальт, новое шоссе огибало арабские позиции и получило название Шоссе мужества.

В те дни почти все в молодой стране получало имена павших в бою и боевых операций. Израильтяне очень гордились своей победой. Их переполняло осознание справедливости и морального превосходства. В те дни не предавались рефлексии о судьбе сотен тысяч людей, оставивших свои дома и превратившихся в беженцев. Говорили, что война, разумеется, дело ужасное, но кто просил арабов начинать эту войну? Мы-то приняли компромиссное решение о разделе, а вот арабы отвергали любой компромисс и начали войну, чтобы уничтожить всех нас. И, кроме того, разве по всей Европе до сих пор не скитаются миллионы пострадавших от Второй мировой войны, целые народы вырваны с корнем из домов своих, и в местах их прежнего обитания укоренилось уже другое население. Пакистан и Индия, только что образованные государства, обменялись друг с другом миллионами своих граждан. Так же поступили Греция и Турция. Разве мы не потеряли Еврейский квартал в Старом Иерусалиме, не лишились таких обжитых мест, как Кфар Даром, Атарот, Калия, Неве Яков, – в то время как арабам перестали принадлежать Яффо, Рамле, Лифта, Малха, Эйн Керем. На место сотен тысяч арабов, оставивших свои дома, прибыли сотни тысяч еврейских беженцев, которые подвергались преследованиям в арабских странах. Слово “изгнание” у нас старались не произносить. Резню, устроенную в арабской деревне Дейр Ясин, приписывали “безответственным экстремистам”.

Бетонный занавес опустился и отделил нас от квартала Шейх Джерах, от других арабских кварталов Иерусалима.

С нашей крыши я мог видеть минареты арабских пригородов Иерусалима – Рамаллы, Шуафата, Биду, одинокую башню на вершине холма Пророка Самуила, школу полицейских, гору Скопус с Еврейским университетом и больницей “Хадасса”, Масличную гору (она была под контролем Арабского легиона), крыши квартала Шейх Джерах и Американской колонии.

Иногда я воображал, что узнаю среди густых крон уголок крыши виллы Силуани. Я верил, что судьбы их сложились более счастливо, чем наши: они не пережили многомесячных артобстрелов, не знали ни голода, ни холода, им не пришлось ночи напролет проводить на матрасах в затхлых подвалах. И все-таки в мыслях своих я часто вел с ними задушевные беседы. Я мечтал облачиться в праздничные одежды, выступить во главе посланцев мира, доказать им нашу праведность, извиниться и принять от них извинения, откушать засахаренных сухих апельсиновых корок, подписать с ними договор о мире и дружбе. Возможно, даже доказать Айше и ее брату, всему семейству Силуани, что тот несчастный случай произошел не совсем по моей вине – или, пожалуй, не только по моей вине.

Иногда под утро мы просыпались от пулеметных очередей, доносившихся со стороны линии прекращения огня, находящейся примерно в полутора километрах от нас. А иногда – от заунывного завывания муэдзина, долетающего с той стороны новых границ; пронзительные звуки его молитв были похожи на жалобный плач, они просачивались в наши сны и наполняли их кошмарами.

* * *