Повесть о любви и тьме

Квартиру нашу покинули все, кто жил во время обстрелов. Семейство Розендорф вернулось в свою квартиру этажом выше, над нами. Старуха, вечно охваченная ужасом, и ее дочь скатали постели, затолкали их в джутовые мешки и молча исчезли. Ушла и Гита Меюдовник, вдова Мататияху Меюдовника, автора “Учебника арифметики для учеников третьего класса”, чей обезображенный труп мой папа нашел в морге. Дядя Иосеф со своей невесткой, женой брата, Хаей Элицедек вернулся в свой дом в квартале Тальпиот, на дверях которого прибита медная дощечка со словами “Иудаизм и человечность”. В течение многих недель жаловался унылым голосом старый профессор, что его любимые книги сбросили на пол, что их использовали в качестве заслона от пуль – книгами были забаррикадированы окна в доме Клаузнеров, из которых велся огонь по врагу. Нашелся после окончания боевых действий блудный сын Ариэль Элицедек, живой и невредимый. У него испортился характер. Целыми днями поносил он Давида Бен-Гуриона: по его мнению, этот “презренный” мог освободить и Старый город в Иерусалиме, и Храмовую гору, где когда-то стоял наш Храм, а теперь стоит мечеть Омара, – но не освободил; мог оттеснить всех арабов за пределы Еврейского государства, в арабские страны, – но не оттеснил. А все потому, что пацифистский, толстовский, вегетарианский социализм поселился в его сердце, как и в сердцах его соратников, настоящих коммуняк, заправляющих нашей страной. Ариэль Элицедек не сомневался, что скоро придет новая власть и тогда наконец наша доблестная армия освободит отечество от арабского ига.

Но большинство иерусалимцев отнюдь не жаждали новой войны, их не занимала судьба Стены Плача, не томила тоска по гробнице праматери Рахели – по всему тому, что исчезло за бетонным занавесом и минными полями. Город – истерзанный, разбитый – зализывал раны. Перед бакалейными магазинами, зеленными и мясными лавками тянулись длинные серые очереди, они стояли и зимой, и весной, и даже все лето.

Наступило время строгой экономии, карточной системы, распределения продуктов и одежды. Очереди собирались у тележки, развозившей лед, что заменял в ту пору холодильники, и у тележки с керосином. Еда выдавалась по продуктовым карточкам. Яйца и немного курятины полагались только детям и больным, имеющим справки. Молоко продавалось строго дозированно. Овощей и фруктов в Иерусалиме почти не было. Растительное масло, сахар, крупы и мука появлялись не чаще пары раз в месяц. Если надо было купить что-то из одежды или обуви, из мебели – то тоже по промтоварным карточкам, которые таяли прямо на глазах. Обувь была из дерматина, подошвы словно из картона. Вместо кофе пили “эрзац-кофе” или цикорий. Вместо молока и яиц в ходу были порошки. Изо дня в день ели мы мороженую рыбу, преимущественно мерлузу, которую все в городе возненавидели. Горы этой мороженой рыбы были закуплены новым правительством по бросовым ценам из излишков рыбных запасов Норвегии.

В первые месяцы после окончания войны даже для поездки в Тель-Авив требовалось получать особое разрешение. Но всякого рода ловкачи, у кого имелись деньги и возможности, быстро приноровились к услугам “черного рынка”, а также те, у кого имелись связи с новой властью, – все эти люди не ощущали никаких тягот и не страдали от дефицита. Иные из них по-быстрому захватили квартиры и дома в зажиточных арабских кварталах и закрытых прежде районах, где до войны проживали семьи британских чиновников и офицеров. Так были заселены Катамон, Тальбие, Бака, Абу Тор, Немецкая колония. А жилища бедняков в кварталах Мусрара, Лифта, Малха заняли семьи неимущих евреев, бежавших из арабских стран, где у них было отобрано практически все. Большие временные палаточные лагеря для еврейских беженцев, а также их несколько усовершенствованный вариант с жестяными бараками вместо палаток появились в Тальпиоте, в военном лагере Алленби, в районе Бейт-Мазмиль. Там не было ни канализации, ни электричества, ни проточной воды. Зимой дорожки между жилищами превращались в липкое месиво, а холод пробирал обитателей лагеря до костей. Бухгалтеры из Ирака, золотых дел мастера из Йемена, разносчики и мелкие торговцы из Марокко, часовщики из Бухареста – все они жались в этих временных лагерях. За нищенскую плату эти люди дробили камни и сажали деревья на склонах гор, окружавших Иерусалим.