Повесть о любви и тьме

“Тахкемони” была школой для мальчиков. И все учителя там были мужчинами. Кроме медсестры, у нас в школе не было ни одной женщины. Смельчаки взбирались на забор школы для девочек “Лемель”, чтобы глянуть одним глазком и узнать, какова она, жизнь за железным занавесом. А там, как рассказывали, девочки в длинных голубых юбках и блузках с короткими рукавами-фонариками ходят себе парами по двору школы “Лемель”, играют в классики, заплетают друг дружке косички, а иногда даже обливают подружек водой из крана – совсем как у нас.

У всех мальчиков школы “Тахкемони” имелись старшие сестры, жены братьев, двоюродные сестры – у всех, исключая меня. А посему я был последним из последних, кто узнал, что, по слухам, у девочек есть нечто, чего нет у нас, и о том, что делают с девочками в темноте старшие братья.

В нашем доме не говорилось о таком. Никогда. Кроме, пожалуй, тех случаев, когда кто-нибудь из гостей, увлекшись, шутил по поводу жизни тель-авивской богемы. Или когда речь заходила о супругах Бар-Ицхар, они же Ицелевич, ревностно исполнявших заповедь “плодитесь и размножайтесь”. Но тут же все набрасывались на говорившего, одергивая его по-русски: “Мальчик же слышит!”

Мальчик-то, может, и слышал, но ничего не понимал. Если одноклассники обзывали его словом, означавшим на арабском то, что есть только у девочек, если парни, сбившись в кучку, передавали из рук в руки фото полуголой красотки, если кто-нибудь приносил авторучку, в прозрачном корпусе которой была девушка в теннисном костюме, а стоило лишь перевернуть ручку, как и одежда с девушки исчезала, – то все гоготали, пихали друг друга локтями, стараясь походить на своих старших братьев, и только меня вдруг охватывал ужас. Мне чудилось, будто издали, от линии горизонта, приближается какое-то неведомое несчастье. Оно еще не здесь, оно еще не коснулось меня, но от него уже стынет кровь – точно на вершинах далеких холмов занимается гигантский пожар, от которого мне не укрыться нигде.

Когда на перемене, весело пыхтя, однокашники зубоскалили по поводу какой-то дурочки Джуны с улицы Дюны, которая дает в роще Тель-Арза всякому, кто сунет ей в руку пол-лиры, либо проезжались насчет толстой вдовы из магазина домашней утвари, которая любит увести мальчика из восьмого класса в кладовку, задирает подол и показывает ему, а сама глядит, как он “наяривает”, – в такие моменты во мне поднималась непонятная тоска. Она сжимала сердце, и мне мнилось, будто черный ужас подстерегает всех людей, мужчин и женщин, невыносимый, жестокий. Этот ужас терпелив и расчетлив, он не спешит, он наползает медленно-медленно, окутывая все вокруг прозрачной слизью, и, возможно, я и сам, не ведая того, уже поражен им.

Однажды, когда были мы в шестом или седьмом классе, в класс вошла школьная медсестра, суровая дама с военной выправкой. Одна против тридцати восьми мальчиков выстояла она два спаренных урока – и открыла нам всю правду жизни. Без страха и смущения описала суровая дама всю систему и то, как она функционирует. Цветными мелками начертила на доске эскиз “водопроводной сети”. Не скрыла ни одной детали: сперматозоиды, яйцеклетки, железы, влагалище, трубы. А завершила она свой спектакль, ввергнув нас в ступор описанием двух чудовищ, подстерегающих нас за дверью, двух монстров Франкенштейна из мира секса, – беременности и венерических болезней.

Потрясенные и подавленные, вышли мы из класса в мир, который отныне выглядел как минное поле. Я не мог взять в толк, ради чего человек в здравом уме, мужчина или женщина, захочет запутаться в этих драконовых лабиринтах. Бравая медсестра без колебаний открыла нам все – от гормонов до правил гигиены, но забыла упомянуть даже легким намеком, что все эти сложные и опасные процессы иногда связаны и с некоторым удовольствием. Об этом она не сказала ни единого слова. Возможно, потому, что стремилась уберечь нас от опасностей. А возможно, потому, что сама не знала.

* * *

Наши учителя в школе “Тахкемони” носили в большинстве своем мятые серые и бурые костюмы, которые служили им верой и правдой уже много лет. Учителя требовали от нас уважения и трепета перед ними, все без исключения. И конечно, тот, о ком можно было бы сказать, что “и он один будет царствовать грозно”, – директор господин Илан, всегда появлявшийся в костюме-тройке, а также его брат, позволявший себе появляться перед учениками в пиджаке, без жилетки.