Повесть о любви и тьме

Быстро канули в прошлое “героические годы”: Вторая мировая, Холокост, партизанское движение, еврейские добровольцы в британских вооруженных силах, антибританское подполье, нелегальная репатриация, новые поселения, прозванные “стена и вышка” (первыми, за одну ночь, возводились стена и сторожевая вышка), война с палестинцами и с арабскими войсками. После этих “возвышенных лет” наступило “утро следующего дня” – серенькое, промозглое, убогое, наполненное мелочными заботами. Это было время тупых бритвенных лезвий фирмы “Окава”, гадкой зубной пасты “Слоновая кость”, вонючих сигарет “Кнессет”, воплей спортивных радиокомментаторов, рыбьего жира, продовольственных и промтоварных карточек, перекраивания имен и фамилий на ивритский лад по призыву Давида Бен-Гуриона, бывшего прежде Давидом Грином, бесконечных очередей у продовольственных лавок, дешевых простыней, мясных консервов “Инкода”, совместной израильско-иорданской комиссии по соблюдению перемирия, театров “Охел”, “Габима”, “До-ре-ми” и “Чисбатрон”, великих комиков Джигана и Шумахера, пограничного пункта Мандельбаума, отделявшего иорданский Иерусалим от израильского, акций возмездия в ответ на арабские теракты, мытья детских голов керосином, чтобы избавиться от вшей, призыва “Протяни руку репатриантам, живущим во временных лагерях”, “Фонда обороны”, нейтральных полос и лозунга “Наша кровь не прольется даром”…

А я стал снова ходить в религиозную школу для мальчиков “Тахкемони”. Дети нищеты учились там, дети ремесленников, рабочих, мелких торговцев – тех, кто получил от жизни немало пощечин. В их семьях было по восемь-десять детей, кое-кто из них никогда не ел досыта, и потому они с жадностью смотрели на мой кусок хлеба. Некоторые мальчики были острижены наголо. И все мы носили чуть-чуть набекрень черные береты.

Они обычно задирали меня у водопроводного крана на школьном дворе, обливая меня водой. Быстро выяснилось, что я один такой в школе – единственный ребенок у родителей, слабее всех, легко обижаюсь, стоит лишь толкнуть или обозвать. Когда удавалось им придумать для меня новые унижения и издевательства, случалось, что стоял я, тяжело дыша, окруженный своими ненавистниками, избитый, вывалянный в пыли, овца среди семидесяти волков, и вдруг я принимался избивать самого себя – к полному изумлению моих врагов. Я истерично расцарапывал себя, впивался зубами себе в руку, прокусывая до крови. Точно так поступала пару раз у меня на глазах мама, когда доходила она до крайности.

Но чаще я сочинял истории с продолжением, захватывающие сюжеты, вроде тех боевиков, что шли в кинотеатре “Эдисон”. В придуманных мною историях я устраивал встречу Тарзана с Флэшем Гордоном или Ника Картера с Шерлоком Холмсом. Индейцы и ковбои из мира Карла Мая и Майн Рида в моих рассказах встречались с библейским Бен-Гуром, с обитателями космоса или преступными шайками из нью-йоркских пригородов. И, подобно Шахерезаде, оттягивающей своими сказками исполнение приговора, я разворачивал историю на перемене, обрывая ее на самом интересном месте. Именно в тот момент, когда казалось, что герой наверняка пропал и нет у него никакой надежды, я безжалостно умолкал и заявлял, что продолжение (которое еще не придумал) на следующий день.

Мои первые истории были напичканы пещерами, лабиринтами, катакомбами, дремучими лесами, морскими безднами, притонами преступников, галактическими кораблями, их населяли чудовища, мужественные полицейские, воины без страха и упрека. В причудливо вычурных, едва ли не барочных сюжетах переплетались бесконечные козни и ужасные измены, отчаянная храбрость и плаксивая романтичность. Среди моих первых персонажей преобладали мужчины – благородные подлецы, раскаявшиеся негодяи, искупившие грехи самоотверженностью или геройской смертью. Были среди них и кровожадные садисты, и всякие мошенники, и подлые предатели, однако им противостояли скромные герои, с улыбкой идущие на смерть. Женские же образы, напротив, все, без единого исключения, выходили у меня исключительно возвышенными: несмотря на невероятные страдания, были они преисполнены любви, терпели страшные муки, но все прощали. Переносили пытки, но сохраняли чистоту и невинность. Расплачивались за безумства мужчин, но все им прощали, полные милосердия и сострадания. Все мои женщины.

Однако, если я уж слишком натягивал поводья или, наоборот, недостаточно их натягивал, случалось, что спустя несколько глав или по завершении истории, когда зло было побеждено и величие души оценивалось по достоинству, тут-то несчастного Шахерезаду вновь швыряли голодным львам, и снова обрушивались на него побои и измывательства: да заткнется он наконец когда-нибудь?!

* * *