Повесть о любви и тьме

Когда кто-то из учителей входил в класс, мы почтительно вставали и не садились до тех пор, пока не получали милостивого намека на то, что удостоились права сесть. Обращались мы “мой учитель” и непременно в третьем лице: “Мой учитель, не он ли велел мне принести записку от родителей? Но ведь родители уехали в Хайфу. Не согласится ли он, мой учитель, чтобы, с его разрешения, я принес эту записку в понедельник?” Или: “Не думает ли мой учитель, что в данном случае он несколько преувеличивает?” (В этой фразе местоимение “он” относится, конечно же, не к учителю – никто из нас никогда не осмелился бы обвинить учителя в преувеличении; нет, “он” – всего лишь пророк Иеремия или поэт Бялик, чьи стихи мы как раз проходили.)

Что же до нас, учеников, то личные имена наши были навсегда стерты в тот миг, как переступили мы порог школы “Тахкемони”: учителя обращались к нам только по фамилиям.

В арсенале учителей имелся обширный запас наказаний: пощечина, удар линейкой по пальцам, резкое встряхивание за плечи, изгнание на школьный двор, вызов в школу родителей, грозное замечание в дневнике, переписывание главы из Танаха (утонченность наказания состояла в том, что главу надо было переписать двадцать раз), а также многократное переписывание правил, которые требовалось выстроить в одинаковые пятьсот строк: “Болтать на уроке строго возбраняется”, “Домашние задания следует готовить к сроку”. Те, чей почерк был недостаточно разборчив, обязаны были дома переписывать целые страницы из книг по каллиграфии.

Тех, кого поймали с нестрижеными ногтями, грязными ушами или сероватым воротничком, тут же с позором изгонялись домой. Но прежде провинившемуся полагалось встать перед классом и с выражением продекламировать:

Я грязнуля из грязнуль,
Не отмоюсь, и тогда
Я погибну навсегда.

Каждое утро в школе “Тахкемони” первый урок начинался пением благодарственной молитвы, после чего учитель велел открыть книги и тетради, приготовить карандаши и принимался диктовать – бесконечно, тоскливо – вплоть до самого спасительного звонка, а случалось, и после звонка. Дома мы должны были заучивать наизусть по полглавы из Танаха. И по сей день меня можно разбудить посреди ночи, и я выдам ответ пророка Равшаке посланцу ассирийского царя. Или отрывок из талмудического трактата “Поучения отцов”.

* * *

В школе “Тахкемони” я изучал иврит. Словно некий бур проник и вскрыл рудоносную жилу, к которой я уже некогда прикоснулся – в классе учительницы Зелды и в ее дворике. Всей душой устремился я к отточенной красоте иврита – торжественным словосочетаниям, забытым словам, синтаксическим изыскам, к заброшенным в чаще языкового леса делянкам, где вот уже сотни лет не ступала нога человека.

В “Тахкемони” я учил Пятикнижие с острыми, легкокрылыми комментариями Раши[51]. Здесь впитывал я знания, навечно оставленные нам поколениями древних еврейских мудрецов, талмудические сказания и законоположения, молитвы и литургическую поэзию, комментарии и комментарии к комментариям. Тут снова встретился я с тем, что уже знал по книгам в родительском доме: описания войн Хасмонеев и восстания Бар-Кохбы, хроники изгнания и рассеяния еврейского народа, жизнеописания великих раввинов и мудрецов Торы, хасидские сказания, в которых непременные нравоучение и назидание были уложены в увлекательную историю. Узнал я о средневековой ивритской поэзии в Испании и Провансе, прочел стихи Хаима Бялика. Случалось, на уроках пения господина Офира вдруг начинала звучать какая-нибудь мелодия из тех, что распевали пионеры-первопроходцы в Галилее и Изреельской долине, – но в стенах школы “Тахкемони” эта мелодия напоминала верблюда, оказавшегося в снегах Сибири.

Господин Ависар, преподававший нам “описание земли” (так у нас называлась география), брал нас с собой в путешествия – в Галилею и Негев, в Заиорданье и Арам-Нахараим, к пирамидам Египта и висячим садам Вавилона, – и все это по огромным картам, а иногда с помощью плохонького волшебного фонаря. Господин Нейман выплескивал на нас неукротимый, словно водопады кипящей лавы, гнев пророков, но подчас сразу же за этим окунал нас в чистые, прозрачные воды других пророчеств – утешительных. Господин Монзон навечно вбил в нас железными прутьями грамматические правила.

* * *