Повесть о любви и тьме

Странную позу принимала она во время чтения: книга лежит на коленях, а спина и шея скруглены дугой – мама склоняется над книгой. Маленькая застенчивая девочка, прячущая взгляд, – такой виделась мне мама, погруженная в чтение. Порой она подолгу стояла у окна, глядя на нашу тихую улицу. Либо, сбросив туфли, не раздеваясь, ложилась на спину поверх покрывала на кровать, глаза ее были открыты и устремлены в какую-то точку на потолке.

Иногда она вдруг вставала, лихорадочно переодевалась, меняя домашнюю одежду на платье для выхода, обещала мне, что вернется через четверть часа, приводила в порядок волосы и, повесив на плечо свою простенькую сумку из соломки, торопливо уходила, будто боялась куда-то опоздать. Если я просил, чтобы она взяла меня с собой, или спрашивал, куда она идет, мама обычно отвечала:

– Я должна побыть какое-то время наедине с собой. Побудь и ты с самим собой.

И повторяла:

– Я вернусь через четверть часа.

Она всегда держала свое слово: возвращалась спустя короткое время, глаза ее лучились, щеки разрумянивались. Словно побывала она на морозе. Словно всю дорогу бежала. Словно во время прогулки случилось нечто головокружительное. Возвращалась она еще более красивой, чем уходила.

Однажды я вышел следом за ней, стараясь, чтобы она меня не заметила. Я крался за ней на расстоянии, прижимаясь к заборам и кустам, в точности как учил Шерлок Холмс и как делали шпионы в кино. Воздух вовсе не был таким уж холодным, и мама не бежала, а шла быстрым шагом, будто боялась опоздать. В конце улицы Цфания она свернула направо, стала спускаться по склону. Каблучки ее белых туфель дробно стучали по асфальту. Она добралась до угла улицы Малахи, там, мгновение поколебавшись, остановилась у почтового ящика. Маленький сыщик решил, что она ходит отправлять тайные письма, он уже сгорал от любопытства, его била легкая дрожь. Но мама никаких писем не отправила. Секунду постояла она у почтового ящика, погруженная в свои мысли, а затем вдруг прижала руку ко лбу и двинулась обратно. Я же рванулся вглубь проходного двора, из которого можно было попасть в другой двор, и успел добежать до дома за минуту-другую до возвращения мамы; она слегка запыхалась, щеки ее разрумянились, словно она вернулась с заснеженных просторов, а в ее карих проницательных глазах посверкивали искорки. В это мгновение мама была очень похожа на своего отца, на дедушку, которого все называли папой. Она обхватила мою голову, мягко прижала ее к своему животу и сказала мне примерно так:

– Из всех людей именно тебя я люблю сильнее других. Может, ты наконец скажешь, что есть в тебе такого, отчего я так сильно люблю тебя?

И еще:

– Особенно – твою наивность. Ни разу за всю свою жизнь не встречала я подобной наивности. Даже когда проживешь ты долгую жизнь, многое испытаешь, эта наивность не отшелушится от тебя. Никогда. Ты всегда будешь наивным.

И еще:

– В мире есть такие женщины, что готовы растерзать наивных, но есть и другие, и я среди них, любящие именно наивных, испытывающие потребность взять их под крыло, защитить.

И еще:

– Я думаю, что когда ты вырастешь, то будешь эдаким восторженным щенком, шумливым болтунишкой вроде твоего отца. Но в то же время ты будешь человеком тихим, замкнутым, глубоким и полным, словно колодец в деревне, покинутой ее обитателями. Вроде меня. Можно быть одновременно и таким, и таким. Да. Я думаю, что это возможно. Хочешь, поиграем, вместе придумывая историю? Ты главу – и я главу? Хочешь, чтобы я начала? Была когда-то деревня, которую покинули все ее обитатели. Даже кошки и собаки покинули. Даже птицы оставили ее. Так и стояла эта деревня, молчаливая, заброшенная, долгие-долгие годы. Дождь и ветер сорвали соломенные крыши с изб, от града и снега потрескались их стены, заросли бурьяном огороды, и лишь деревья да кусты все хорошели и цвели, ведь никто их не подрезал. Однажды осенним вечером вошел в деревню заблудившийся путник. Он робко постучался в дверь первой избы, и тут… Продолжишь с этого места?

* * *

Примерно в это время, зимой пятидесятого года, за два года до ее смерти, начались у мамы приступы головной боли. Мама чаще прежнего стала болеть гриппом и ангиной, и после болезни ее еще долго мучали мигрени. Она переставила свое кресло поближе к окну и часами сидела, кутаясь в голубой фланелевый халат и глядя на дождь. Открытая книга лежала у нее на коленях вверх обложкой, мама не читала, пальцы ее постукивали по книге; час, два, бывало, сидела она так, глядя на дождь или, быть может, на какую-нибудь вымокшую птицу, и ни на секунду не прекращала постукивать пальцами по обложке книги. Словно играла на рояле, вновь и вновь повторяя один и тот же этюд.