Повесть о любви и тьме

А вот папа, на которого почему-то именно в эти дни накатила особенная веселость, совершенно беспричинная, папа прилагал все усилия, чтобы замаскировать эту свою веселость. Он что-то бормотал про себя, вдруг без всякого повода начинал посмеиваться, а однажды, когда он не заметил меня, я видел, как он, словно внезапно ужаленный, подпрыгнул и начал приплясывать. Он часто уходил по вечерам и возвращался после того, как я уже засыпал. Ему нужно куда-то пойти, объяснял папа, потому что в моей комнате свет гасили в девять часов, а для мамы электрический свет теперь непереносим. Каждый вечер, час за часом, сидела мама в темноте перед окном. Папа пытался сидеть вместе с ней, в молчании, но его веселая натура, его непоседливость не давали ему оставаться без движения дольше трех-четырех минут.

50

Поначалу папа отступил в нашу кухоньку: пытался читать там по вечерам, либо, разложив свои книжки и маленькие карточки на клеенке колченогого кухонного стола, пытался работать. Но кухня была тесной, с низким потолком, она давила на него, и он чувствовал себя заключенным в карцере. Папе требовалось общество, он любил спорить, любил свет, и если из вечера в вечер вынужден был сидеть один в нагоняющей тоску кухне – без каламбуров, без споров об истории и политике, – то его глаза затуманивались детской обидой.

Мама, посмеиваясь, однажды сказала ему:

– Ступай. Ступай, поиграй немного на улице. – И добавила: – Только будь осторожен. Женщины бывают разные. Не все такие хорошие и честные, как ты.

– Что ты понимаешь? – вышел из себя папа, как всегда в таких случаях переходя на русский. – Ты ненормальная! Видишь, тут мальчик!

Мама сказала:

– Прости.

Папа всегда испрашивал маминого разрешения, перед тем как выйти из дома. Уходил он, завершив все домашние дела – сделав покупки, вымыв посуду, развесив выстиранное белье или сняв уже высохшее. Только после всего этого он начищал свои ботинки, принимал душ, слегка обрызгивал лицо одеколоном, надевал свежую рубашку, выбирал с большим тщанием галстук и спрашивал, склонившись к маме, с пиджаком, переброшенным через руку:

– Ты и вправду не против, если я ненадолго выйду, посижу немножко со знакомыми? Обсужу политическую ситуацию? Либо поговорю на профессиональные темы? Только скажи мне правду.

Мама никогда не была против. Но наотрез отказывалась слушать, когда папа пытался рассказать, куда именно он направляется этим вечером.

– Когда вернешься, Арье, постарайся войти тихо.

– Я войду тихо.

– Пока. Иди уже.

– Тебя правда не беспокоит, что я ухожу? Я ведь вернусь не поздно?

– Правда-правда, не беспокоит. Возвращайся когда захочешь.

– Тебе еще что-нибудь нужно?

– Спасибо. Мне ничего не нужно. Амос за мной поухаживает.

– Я вернусь не поздно.

И через минуту неуверенного молчания:

– Значит, хорошо? Значит, ладно? Я ухожу? До свиданья. Надеюсь, ты почувствуешь себя лучше. И постарайся все-таки уснуть в постели, а не в кресле.

– Я постараюсь.

– Значит, спокойной ночи? Когда я вернусь – это будет не поздно, – я обещаю, что войду совсем тихо.

– Иди-иди.

Он надевал пиджак, поправлял галстук и выходил. Мурлыча себе под нос, шел мимо моего окна. Голос его звучал приятно, но фальшивил папа так, что волосы вставали дыбом.

…И путь мой лежит далеко-далеко,
Тропинка петляет и вьется,
Иду я, шатаясь, а ты далеко…
Луна надо мною смеется…

* * *

Вместе с мигренью пришла к маме бессонница. Врач прописал ей снотворные и успокаивающие лекарства, но ей ничего не помогало. Она боялась постели и проводила все ночи в кресле, закутавшись в одеяло, подложив одну подушку под голову, а второй прикрыв лицо. Возможно, так она пыталась уснуть. Любой шорох беспокоил ее: вопли охваченных страстью котов, далекие выстрелы, долетавшие со стороны кварталов Шейх Джерах или Исаия, предутренние завывания муэдзина с вершины одного из минаретов в арабском Иерусалиме. Если папа гасил все лампочки в доме, маму до ужаса пугала темнота. Если он оставлял свет в коридоре, то свет этот только усиливал головную боль.

Папа возвращался домой около полуночи, в отличном настроении, но с чувством стыда, и заставал маму в кресле, сухими глазами уставившейся в темное окно. Он предлагал ей чаю или теплого молока, уговаривал все же попытаться лечь в постель и уснуть, готов был уступить ей всю постель. Терзаемый чувством вины, он, случалось, опускался перед ней на колени и надевал ей теплые шерстяные носки.