Повесть о любви и тьме

Я забыл кафе “Зихел” так же, как начисто вычеркнул из памяти то утро, когда я вернулся из школы раньше обычного и застал маму сидящей в своем фланелевом халате не в кресле у окна, а во дворе, в кресле-качалке, под гранатовым деревом, с которого облетели все листья. Она сидела неподвижно, и губы ее намекали на улыбку, но это вовсе не было улыбкой, и книга, как обычно, лежала вверх обложкой на ее коленях, а сверху и маму, и книгу, и весь двор поливал дождь. Холодный дождь шел с самого утра, а мама, похоже, просидела во дворе не один час – когда я поднял ее и отволок домой, она была насквозь промокшей, мокрая птица, которой никогда больше не взлететь. Я нашел сухую одежду, отвел маму в ванную и, стоя за дверью, давал указания, она мне не отвечала, но слушалась во всем, выполняла все, что я говорил. И с губ ее так и не исчезала улыбка, которая вовсе не была улыбкой. Папе я ничего не сказал, потому что мамины глаза просили меня сохранить тайну. И только тете Лилии я сказал примерно так:

– Вы ошибаетесь, тетя Лилия. Писатель или поэт из меня никогда не выйдет, и ученый не получится. Потому что у меня вообще нет чувств. Чувства вызывают у меня отвращение. Я буду крестьянином, займусь сельским хозяйством. В кибуце. Или, возможно, стану когда-нибудь тем, кто усыпляет собак. Человеком со шприцем, полным яда.

* * *

Весной маме стало лучше. Утром пятнадцатого числа месяца шват[53], в тот день, когда Хаим Вейцман, президент Временного государственного совета Государства Израиль, открыл заседание Учредительного собрания, ставшего первым израильским парламентом – Кнессетом, мама надела свое голубое платье и предложила нам с папой отправиться на прогулку в рощу Тель-Арза. Стройная и красивая – такой выглядела мама в этом платье, и когда мы наконец-то вырвались из нашего набитого книгами подвала на весенний солнечный свет, вновь засверкали в глазах ее теплые искорки. Папа взял ее руку в свою, а я бежал чуть впереди, словно щенок, нарочно бежал чуть впереди – то ли потому что хотел, чтобы они поговорили друг с другом, то ли от переполнявшей меня радости.

Мама приготовила нам бутерброды – с сыром и помидорами, а также с крутыми яйцами, сладким перцем и анчоусами, а папа нес термос с апельсиновым соком, который он сам выжал из свежих апельсинов. В роще мы расстелили небольшой кусок брезента и устроились там, наслаждаясь запахом сосен, напоенных зимними дождями. Меж деревьев проглядывали скалы, поросшие густым зеленым ворсом. За пограничной линией виднелись дома арабской деревни Шуафат, а вдалеке, разрезая линию горизонта, возносилась тонкая игла минарета – мечеть Наби Самуэль. Папа тут же принялся обыгрывать слово “рощица”, находя близкие к нему по звучанию и смыслу слова, и в течение получаса говорил о чуде и волшебстве иврита. Мама была в хорошем настроении и подарила отцу еще с десяток слов.

А потом мама рассказала нам об одном своем бывшем соседе, украинском парне, стройном и ловком, который мог точно предсказать, когда проклюнется первый росток на поле ржи, когда пробьются из-под земли первые головки бурака. Звали его Степан, Степа, и все украинские дивчины по нему с ума сходили, но он влюбился в одну из еврейских учительниц гимназии “Тарбут”. Однажды он даже попытался от этой своей великой любви утопиться в реке, где было полно омутов, но поскольку был он хорошим пловцом, то утонуть не сумел. Течение утащило его вниз, к одному из поместий на берегу, и там соблазнила его хозяйка поместья. Спустя пару месяцев она купила ему корчму, где он сидел, а возможно, что и по сей день сидит, наверняка подурневший и оскотинившийся от пьянства и распутства.

На сей раз папа забыл одернуть маму, когда она произнесла “распутство”, он даже не сказал, как обычно, по-русски: “Здесь же мальчик!” Он положил голову ей на колени, растянулся на брезенте, рассеянно жуя травинку. И я сделал то же самое: улегся на подстилке, положил голову на другое мамино колено и жевал травинку, с наслаждением вдыхая теплый, пьянящий воздух, промытый дождями и очищенный зимними ветрами. Как хорошо было бы остановить время, остановить эти мои строки – этим утром, пятнадцатого дня месяца шват, за два года до ее смерти, запечатлеть нас троих в роще Тель-Арза: мама в голубом платье, красная шелковая косынка изящно повязана вокруг шеи, она сидит прямо, такая красивая, опирается спиной о ствол дерева, голова папы на одном ее колене, а моя голова – на другом, и она прохладной своей рукой проводит по нашим лицам и нашим волосам. И птицы, и птицы неумолчно ликуют над нами в кронах сосен.

* * *