Повесть о любви и тьме

За каждым столиком сидели ухоженные дамы и приятно выглядящие господа, негромко переговариваясь между собой. Официанты и официантки в белоснежных жакетах, с переброшенной через руку отглаженной салфеткой, плавно сновали между столиками, предлагая посетителям кофе, на поверхности которого плавал ослепительно белый, кудрявый, сливочный ангел, или цейлонский чай, заварка для которого подавалась отдельно – в маленьких фарфоровых чайниках. Или – в зимние вечера – бокалы с горячим пуншем, а также рюмочки с ликером и коньяком. Здесь подавалось печенье с ликерной начинкой, сдоба, пироги – яблочный со взбитыми сливками и шоколадный с ванильной глазурью. В сорок девятом и пятидесятом годах вместо настоящего кофе подавался суррогат, а также заменители сливок и шоколада.

В этих кафе родители мои время от времени встречались с другим кругом своих знакомых, далеким от того, который составляли наши соседи – те, что чинили кукол, как супруги Крохмаль, или были мелкими почтовыми чиновниками, как Сташек Рудницкий. Здесь встречали мы таких выдающихся людей, как доктор Феферман (мой папа, работавший в отделе прессы Национальной библиотеки, был у него в подчинении), как издатель Иехошуа Чечик, время от времени наезжавший из Тель-Авива в Иерусалим по делам. Здесь мои родители общались со своими ровесниками, молодыми многообещающими филологами или историками, перед которыми открылись двери университетских кафедр, с учеными, с ассистентами профессоров – будущее этих людей представлялось очевидным. Иногда удавалось встретить тут двух-трех иерусалимских писателей, знакомство с которыми папа почитал за особую честь.

Готовясь к таким встречам, папа накануне мыл голову, тщательно драил ботинки, пока они не начинали блестеть, как черные алмазы. Он скреплял серебряной булавкой галстук в серо-белую полоску и неоднократно повторял мне, как следует себя вести: если ко мне обратятся с вопросом, я должен отвечать кратко и исключительно по делу. Уже перед самым выходом папа затевал внеочередное бритье. Мама по такому случаю надевала оранжево-красное коралловое ожерелье, которое очень шло к ее смугло-оливковой коже, придавало ее красоте некоторую экзотичность, мама делалась не то итальянкой, не то гречанкой.

* * *

Папины остроумие и эрудированность производили впечатление на ученую и писательскую публику. Они знали, что на его познания можно положиться даже в тех случаях, когда не помогают ни справочники, ни словари. Но важнее, чем папина эрудиция, чем возможность использовать папины познания, было другое: они откровенно наслаждались обществом мамы. Она умела слушать с невероятным вниманием, она вдохновляла их, и их речи начинали бить неиссякаемым источником. Что-то в ее задумчивом присутствии, в ее взгляде, в ее коротких, но глубоких замечаниях побуждало их говорить и говорить, они будто впадали в экстаз. Они говорили о своей работе, о творческих сомнениях, замыслах и успехах. Время от времени мама, бывало, вставляла подходящую цитату из собеседника, указывала на определенную близость оратора идеям Льва Толстого. Или замечала в его словах дух стоицизма, а то, слегка наклонив голову (при этом голос ее делался густым, точно темное красное вино), говорила, что она улавливает едва ли не скандинавские отголоски Гамсуна и Стриндберга, а пожалуй, и эхо мистика-теософа Эммануэля Сведенборга. А затем мама замолкала, напряженно слушала и будто вбирала в себя происходящее, словно тонкий прозрачный сосуд, а собеседники осыпали ее искренними восторгами, соревнуясь друг с другом.

Спустя годы довелось мне встретить двоих из них. По их словам, мама моя обладала невероятным обаянием, она была читателем божьей милостью, тем самым читателем, о каком мечтает каждый писатель. Как жаль, что не оставила она после себя ни строчки. Кто знает, возможно, ее безвременная кончина лишила нас талантливой писательницы, а ведь в те годы на пальцах одной руки можно было пересчитать женщин, писавших на иврите.

Если кто-то из знаменитостей встречал папу в библиотеке или на улице, то непременно беседовал с ним о том о сем: о письме министра просвещения Бен-Циона Динура к руководителям еврейского университета; о поэте Залмане Шнеуре, который пытается на закате своих дней сыграть в ивритской литературе роль Уолта Уитмена; о том, кто займет место профессора Иосефа Клаузнера, когда тот уйдет на покой. И всегда разговор завершался восторженным возгласом: “Передавайте же самый сердечный привет вашей супруге. Какая удивительная женщина, такая утонченность, такой изысканный вкус! И такое понимание искусства!”

Про себя они, возможно, недоумевали – что такая необыкновенная женщина нашла в этом педанте? Ну да, образованный, по части эрудиции ему нет равных, даже, наверное, вполне серьезный ученый, но ведь в нем нет огня, нет вдохновения.

* * *

А мне в этих беседах в кафе отводилась особая роль.

Во-первых, мне полагалось отвечать вежливо и толково, совсем как взрослому.