Повесть о любви и тьме

Вопросы были невероятно сложные: “Сколько тебе лет? В каком ты классе? Собираешь ли ты марки и наклейки? Что у вас проходят нынче по истории? А что учат на уроках иврита? Хорошо ли ты себя ведешь? А твои учителя, любишь ли ты их?” Иногда спрашивали: “А не пробудился ли в тебе интерес к девочкам? Нет еще? А когда вырастешь, собираешься стать профессором? Или подашься в кибуцники? Или мечтаешь сделаться генералом?”

Я тогда пришел к выводу, что писатели – люди несколько фальшивые и нелепые.

Во-вторых, я не должен никому мешать. Стать невидимкой.

Беседы в кафе всякий раз длились едва ли не сто часов кряду, и всю эту вечность я должен был не выходить из роли молчаливого невидимки.

В наказание за нарушение молчаливости и невидимости полагался домашний арест, вступавший в силу каждый день после моего возвращения из школы и длившийся две недели, либо запрет на игры с друзьями, либо запрет на чтение перед сном в последующие двадцать вечеров.

А вот наградой было мороженое. А то и вареная кукуруза.

Мороженое для меня было обычно табу, поскольку это гарантированный источник ангины. Что же до кукурузы, продававшейся на углу улицы прямо из кипящего котла, горячей и ароматной, то небритый торговец подавал ее, обернув зеленым листом и посыпав крупной солью, – эту кукурузу мне никогда не позволяли, потому что небритый лоточник наверняка кишел микробами. Вода в его котле уж точно кишела микробами.

– Но если ваше величество явит нам на сей раз в кафе “Атара” безупречное поведение, то по дороге домой ему позволено будет, в порядке особого исключения, выбрать между кукурузой и мороженым, выбрать по своему желанию, а не по принуждению.

Быть может, именно тогда, в этих кафе, во время нескончаемых бесед моих родителей с их друзьями о политике и истории, философии и литературе – бесед, смысла которых я понять не мог, – быть может, именно из-за скуки превратился я в маленького шпиона.

Иначе говоря, я придумал для себя тайную игру, в которую мог играть долгими часами, не двигаясь с места, не произнося ни слова, не нуждаясь ни в каких подручных средствах, даже в карандаше и бумаге: я разглядывал незнакомых людей в кафе и пытался угадать – по их одежде и жестам, по газете, которую они читали, по еде, которую они заказали, – кто они, откуда прибыли, чем они вообще занимаются, чем занимались перед тем, как прийти в это кафе, куда направятся отсюда. По выражению лица женщины я пытался представить, о чем она думает, чему улыбается; о чем вспоминает худощавый парень в кепке, не сводящий глаз с входной двери и испытывающий разочарование всякий раз, когда входит новый посетитель. И как выглядит та, которую он с нетерпением ждет? А еще я ловил обрывки разговоров. Я вытягивал шею, чтобы увидеть, что человек читает. Гадал, кто в кафе ненадолго, а кто расположился на часы.

Я придумывал посетителям кафе запутанные истории.

Вот женщина с глубоким декольте, сидящая за угловым столиком в клубах густого дыма. Губы ее горько поджаты, она курит в одиночестве, и уже в третий раз в течение часа – если судить по большим часам на стене над стойкой – она наведывается в туалет, возвращается и сидит перед сиротливой чашкой, курит сигарету за сигаретой, вставляя их в коричневый мундштук, и украдкой поглядывает на смуглого человека в пальто, что сидит у самой вешалки. Как-то она даже встала, подошла к человеку в пальто, наклонилась к нему и что-то коротко произнесла, в ответ он лишь слегка наклонил голову, а она вернулась на свое место и снова принялась дымить. Как же много возможностей для истолкования этой сцены. До чего же богат – до головокружения – калейдоскоп сюжетов и историй, которые можно сложить из этих осколков! А она, возможно, просто попросила у человека в пальто газету, когда он закончит ее читать.

Глаза мои тщетно пытались не смотреть на роскошный бюст курильщицы, но стоило мне зажмуриться, как грудь ее оказывалась передо мной вплотную, я ощущал ее тепло, погружал в нее лицо. Коленки у меня начинали подрагивать. Эта женщина наверняка ждет возлюбленного, забывшего о свидании, вот почему она в отчаянии все курит и курит, снова и снова заказывает кофе – чтобы превозмочь рыдания, сдавливающие ей горло. Время от времени она исчезает в дамской комнате, чтобы под слоем пудры скрыть следы слез…

А вот человеку в пальто официант подает сейчас рюмочку ликера, чтобы заглушил тот свое горе: его жена сбежала с молодым любовником. Быть может, жена и любовник плывут прямо сейчас на роскошном корабле, танцуют, прижавшись друг к другу, в свете луны. Мечтательная музыка (такую слышал я в кинотеатре “Эдисон”) обволакивает танцующих, которые держат путь в самые фешенебельные, самые развратные в мире края – в Санкт-Мориц, или Сан-Марино, или Сан-Франциско, или Сан-Паулу, или Сан-Суси.