Повесть о любви и тьме

Вот в очереди к кассе передо мною стоит женщина – невысокая, лет сорока пяти, полноватая. Она привлекает мое внимание, потому что в ее манере держаться, в выражении лица есть некий намек – мол, она уже все испытала и ничто не может потрясти ее, даже самые эксцентричные ситуации не повергнут ее в ужас, вызовут лишь веселое любопытство. А за мной стоит печальный молодой солдат, он пожирает глазами толстушку, а та чувствует его взгляд. Я отступаю чуть в сторону, чтобы не заслонять женщину, освобождаю для них комнату с роскошным ковром, прикрываю для них жалюзи, а сам стою, прислонясь к дверному косяку. И вот уже все в самом разгаре, во всех подробностях, даже такая комичная деталь, как его стыдливая лихорадочная поспешность, не ускользает от моего взгляда, как и ее терпеливость и добродушие. И тут раздается раздраженный голос кассирши: “Прошу вас?!” Акцент не совсем русский, наверное, приехала из среднеазиатской республики бывшего Советского Союза, – и я тотчас переношусь в Самарканд или в прекрасную Бухару: двугорбые верблюды, мечети с чувственными полушариями куполов, молитвенные залы, устланные коврами… И, разглядывая все это, выхожу я на улицу, забыв перегрузить покупки из магазинной корзины.

* * *

После армии, в 1961 году, секретариат кибуца Хулда послал меня на два года в иерусалимский Еврейский университет. Я изучал литературу, потому что кибуцу потребовался учитель в среднюю школу. Я изучал также и философию, поскольку настоял на этом. Каждое воскресенье между четырьмя и шестью часами около сотни слушателей собирались в Большой аудитории здания “Майзер” на лекции профессора Гуго Шмуэля Бергмана “Философия диалога: от Кьеркегора до Мартина Бубера”.

Моя мама тоже слушала лекции профессора Бергмана – в тридцатые годы в университетском кампусе на горе Скопус, до того, как вышла замуж за моего отца. И о Бергмане она всегда вспоминала с симпатией и теплотой. В шестьдесят первом престарелый Бергман был уже на пенсии, или, как принято это называть на латыни, “профессор эмеритус”[54], но нас всех притягивал его ясный, его пронзительный ум. Меня потрясала одна только мысль о том, что стоящий перед нами человек был одноклассником Франца Кафки и в течение двух лет – так он сам сказал однажды – сидел с Кафкой за одной партой в пражской гимназии, пока не появился Макс Брод и не занял его место.

В ту зиму профессор Бергман, бывало, приглашал к себе домой пять-шесть своих студентов – из тех, кто был ему особенно симпатичен или наиболее интересен. По вечерам каждое воскресенье я садился в автобус номер пять и ехал в Рехавию, где в скромной квартирке жил профессор Бергман. В его квартирке пахло книжной пылью, свежим хлебом, цветами герани. Мы устраивались на тахте или прямо на полу у ног нашего прославленного учителя, друга юношеских лет Франца Кафки и Мартина Бубера, автора книг, по которым мы изучали теорию познания и основы логики. Мы ловили каждое его слово. И в старости Шмуэль Гуго Бергман был массивным и крепким. Седая грива, морщинки в уголках глаз, когда он иронически улыбался, цепкий взгляд, выражавший разом и сомнение, и любознательную наивность, – он напоминал Альберта Эйнштейна в старости, каким мы представляем того по фотографиям. Со своим немецко-чешским акцентом профессор пробирался через иврит не совсем естественными шагами, это были не шаги уверенного в себе хозяина, нет, – в них чувствовалась радость открытия, как у счастливого поклонника, чья возлюбленная наконец-то ответила ему взаимностью, и теперь ему нужно превзойти самого себя, дабы доказать ей, что она в нем не ошиблась.

Главная тема, которая почти всегда занимала нашего учителя тогда, – бессмертие души, существование после смерти. Об этом он беседовал с нами в ту зиму, под шум дождя, стучавшего в окна, под шелест ветра в саду. Иногда он интересовался нашим мнением и слушал внимательно – не просто как терпеливый учитель, поддерживающий своих учеников, нет, он слушал так, точно пытался уловить в сложной музыке единственную ноту – особенную ноту, – чтобы понять, не фальшивая ли она.

– Ничто, – сказал он нам как-то, – ничто не пропадает бесследно. Никогда. Само слово “пропадает” предполагает, что Вселенная якобы конечна и из нее можно исчезнуть. Но ничто никогда не покидает Вселенную. Но ничто и не проникает в нее. Ни одна песчинка пыли не теряется и не прибавляется. Вещество переходит в энергию, энергия – в вещество, атомы собираются вместе и вновь рассеиваются, все меняется, но ничто не может превратиться из существующего в несуществующее. Даже самый крохотный волосок, что, возможно, вырос на кончике хвоста какого-то вируса. Понятие “бесконечность” – понятие абсолютной открытости, бескрайности, но в то же время это понятие закрыто и запечатано герметично: ничто не исходит, ничто не входит.

Он остановился. Лукаво-наивная улыбка разлилась по его лицу.