Повесть о любви и тьме

Когда я учился в четвертом-пятом классе, меня охватил огненный национализм. Я сочинил историческое повествование, называвшееся “Конец Иудейского царства”, и несколько победных песен в честь Маккавеев и Бар-Кохбы. А еще были стихи о национальном величии, похожие на восторженные патриотические рифмованные строки дедушки Александра.

Зажги негасимое
Пламя восстанья,
Молчание —
Трусость и грязь!
Восстань!
Душою и кровью
Ты – князь!

Оказали на меня влияние и песни еврейских партизан и борцов гетто:

Что ж до капель нашей крови, что на землю пролились,
Наше мужество восстало, и геройски мы дрались.

Вновь и вновь воображал я свою геройскую смерть на поле боя, представлял горе и гордость родителей. И вместе с тем – и никаких противоречий! – после геройской гибели, после того, как с удовольствием и слезами выслушал я возвышенные речи Бен-Гуриона, Менахема Бегина и Ури Цви Гринберга на моих торжественных похоронах, после того, как я сам по себе оттосковал, как понаслаждался с комом в горле видом гранитного памятника, – после всего этого отряхивался я, здоровый и жизнерадостный, от своей смерти и, преклоняясь перед собственной персоной, назначал себя Главнокомандующим всеми вооруженными силами израильского народа и вел свои легионы, дабы освободить огнем и мечом все то, что не осмелились отвоевать “черви Яакова”.

* * *

Менахем Бегин, легендарный командир подполья, был моим кумиром в те годы. Еще до того, в последний год власти британцев, таинственный руководитель подпольщиков потряс мое воображение, его образ был овеян древним библейским величием. Я представлял себе тайный штаб в причудливой расселине, в одном из ущелий Иудейской пустыни. Босой, перепоясанный кожаным ремнем, мечущий пламя, словно Илия-пророк в расселинах скал горы Кармель, командир рассылает приказы через юных гонцов. Ночь за ночью невидимый полководец проникает в самое сердце британской власти, взрывает штабы и склады боеприпасов, обрушивается на укрепления врага, который в листовках, написанных моим отцом, называется “англо-нацистским поработителем”.

После создания Государства Израиль вынырнул наконец-то из своей анонимности верховный главнокомандующий еврейским боевым подпольем, фотография появилась однажды в газете, подписанная настоящим его именем, звали его Менахем Бегин. Я был потрясен. Это имя подошло бы торговцу галантереей, живущему по соседству на улице Цфания и говорящему на идише. Либо изготовителю париков, мастеру по корсетам, у которого полон рот золотых зубов. К глубочайшему разочарованию, мой герой, судя по газетной фотографии, был невысок, тщедушен, в очках с толстыми стеклами, весь какой-то невзрачный, разве что усы намекали на тайное его могущество. Но спустя несколько месяцев исчезли и усы. Весь его облик, голос, акцент, даже ритм его речи напоминали мне не воина, не предводителя восстания, а затрапезных учителей из “Тахкемони”, обожавших пошуметь, споря о политике, громогласно требовавших правды и справедливости, но за всей их воинственностью проглядывала лицемерная нервозность.

* * *

И в один прекрасный день именно из-за Менахема Бегина я распростился с желанием восставать. И отказался от девиза “Молчание – трусость и грязь”. А вскоре и вовсе пришел к прямо противоположному убеждению.

Раз в несколько недель, по субботам, половина Иерусалима собиралась к одиннадцати утра на собрание движения Херут. Оно проходило в самом большом иерусалимском зале “Эдисон”, у главного входа в который были расклеены афиши, извещающие о предстоящих спектаклях Израильской оперы. Публика жаждала услышать пламенные речи Менахема Бегина. Дедушка Александр обычно облачался по такому поводу в свой изысканный черный костюм, повязывал бирюзовый атласный галстук. Войдя в зал за полчаса до начала собрания, дедушка приветственно махал шляпой знакомым, а друзьям слегка кланялся. Я, тщательно причесанный, в белой рубашке и начищенных ботинках, шагал рядом с дедушкой, мы направлялись в первые ряды, где были забронированы места для людей, подобных дедушке Александру, то есть для членов комитета движения Херут.

Зал был переполнен сторонниками “Эцела” и его легендарного командира Менахема Бегина. В большинстве своем то были мужчины, и среди них – немало родителей моих одноклассников. Но отчетливо ощущалась некая невидимая тонкая линия, отделяющая от остального зала первые три-четыре ряда, – их обычно оставляли для людей уважаемых, ветеранов сионистской организации “Бейтар”[55], бывших командиров “Эцела”. Почти все они были выходцами из Польши, Литвы, Белоруссии и Украины. Остальная масса, заполнявшая зал, – сефарды, представители бухарской, йеменской, курдской общин, выходцы из сирийской еврейской общины города Халеб. Вся эта возбужденная толпа теснилась на балконах, в проходах, вдоль стен, в вестибюле и даже на улице перед залом “Эдисон”.