Повесть о любви и тьме

И когда все трое вывалились из зала “Эдисон” – кипящий от ярости старик, задыхающийся от смеха мальчик и несчастное ухо ярко-красного цвета, – дедушка влепил мне оплеуху левой рукой. Затем повторил это правой рукой. И эта оплеуха была особенно свирепой, поскольку досталась левой щеке, олицетворявшей всю эту ненавистную левизну. А поскольку мировоззрение дедушки было исключительно правым, не захотел он завершать экзекуцию левой стороной, а потому еще раз огрел меня по правой щеке – и это была не какая-то там слабенькая пощечина, а мужественная, национально-ориентированная пощечина, исходившая от человека, исполненного праведного гнева.

* * *

Партия Ликуд и движение Херут в то утро потеряли того, кто, возможно, со временем мог бы превратиться в неутомимого оратора, напыщенного члена Кнессета и даже, вполне вероятно, в заместителя министра без портфеля.

С тех пор никогда за всю свою жизнь не растворялся я в экстатически настроенной толпе, никогда больше не ощущал я себя счастливой частичкой человеческого гигантского организма. Напротив, во мне выработался страх перед толпой, практически фобия, побуждающая меня всегда бежать из любого места массового скопления людей. Фразу из гимна Бейтара “Молчание – трусость и грязь” я воспринимаю как симптом болезни, широко распространенной и весьма опасной. Словосочетание “кровь и огонь” для меня – это вкус крови и запах паленого красного мяса. Как на просторах Северного Синая в Шестидневную войну 1967 года, как на Голанских высотах, среди сожженных танков, в войну Судного дня 1973 года.

Автобиографическая книга профессора Клаузнера, дяди Иосефа, из которой я многое почерпнул для своего повествования об истории нескольких поколений семейства Клаузнеров, называется “Мой путь к Возрождению и Избавлению”. В ту субботу, пока мой добрый дедушка Александр, брат дяди Иосефа, едва ли не рыдая от гнева и ужаса, вытаскивал меня за ухо из зала, именно в тот день, по-видимому, началось мое бегство от Возрождения и Избавления. И по сей день продолжается.

Но бежал я не только от этого, я бежал от удушья подвальной жизни, которую вели мой отец и моя мать, от их жизни среди засилия книг и засилия амбиций, я бежал от сдавленной, загнанной в подполье тоски по Ровно и Вильне, по мифической Европе, напоминанием о которой в нашем доме были черный чайный столик на колесиках и белоснежная кружевная скатерть… Крушение их жизней, та миссия, что по умолчанию была возложена на меня – их поражение я должен был обратить в победу, – все это тяготило меня, гнало прочь.

Одно время молодые люди оставляли родительский дом, отправляясь искать себя (или потерять себя) в Эйлат или даже в Синайскую пустыню. Потом пришла пора, когда они направлялись в Нью-Йорк или в Париж, а спустя еще какое-то время – в Индию, к ее храмам, в джунгли Южной Америки, в Гималаи, куда после смерти матери спасается бегством ее единственный сын Рико в моей книге “И то же море”. Но в начале пятидесятых полюсом, противоположным душному укладу родительского дома, был кибуц: вдали от Иерусалима, в Галилее, в долине Шарона, в Негеве, в Изреельской долине созидалась (так казалось нам в те дни) новая, решительная и несгибаемая порода людей, не знающих душевных метаний, неразговорчивых, готовых жить в палатке, заниматься любой тяжелой работой, способных и к бурному веселью, и к размышлению в одиночестве. Я хотел быть таким, как они, не походить ни на отца, ни на мать, ни на всех этих печальных ученых-беженцев, заполонивших еврейский Иерусалим.

И потому спустя какое-то время я записался в движение Цофим – его члены намеревались после окончания школы пойти в особые подразделения Армии обороны Израиля, где служба сочеталась с освоением новых земель и сельхозработами. Все это под лозунгом “Работа, оборона, кибуц”. Папу это совсем не обрадовало, но поскольку он стремился быть подлинным либералом, то ограничился лишь грустно сказанными словами:

– Движение Цофим… Ладно. Хорошо. Пусть будет так. Почему бы и нет. Но кибуц? Кибуц предназначен для людей простых и сильных. А ты совсем не силен и далеко не прост. Ты – талантливый, ты – индивидуалист. Не лучше ли будет, если ты послужишь нашей стране своим талантом, а не мускулами, которые не слишком-то развиты…

Мама уже отдалилась от нас.

И я согласился с папой. Поэтому в те дни я стал заставлять себя есть за двоих и укреплять свои не слишком развитые мускулы, изводил себя бегом и гимнастикой.

* * *

Через три или четыре года, после смерти мамы и второго брака папы, уже в кибуце Хулда, я как-то раз ранним субботним утром рассказал Эфраиму Авнери о “трахе” Бегина. Мы поднялись в такую рань, потому что нас мобилизовали на сбор яблок в кибуцном саду. Было мне тогда лет пятнадцать или шестнадцать, но Эфраима и его товарищей мы называли – да и они сами так говорили о себе – “старики”.