Повесть о любви и тьме

Спустя лет восемь после того утра, когда Менахем Бегин рассмешил меня в зале “Эдисон”, и через несколько лет после того ночного разговора в кибуце я встретился с Давидом Бен-Гурионом. В те годы он возглавлял правительство Израиля и одновременно был министром обороны, но для многих он оставался прежде всего основателем государства, победителем в Войне за независимость и в Синайской кампании. Противники Бен-Гуриона ненавидели его, насмехались над культом, который все более и более создавался вокруг его личности, а его приверженцы видели в нем “отца нации”, а то и Мессию.

Сам же Бен-Гурион видел себя не только, а возможно, и не столько государственным деятелем, сколько мыслителем и духовным учителем. Он самостоятельно изучил древнегреческий, чтобы в подлиннике читать Платона, заглядывал и в Гегеля, и в Маркса, интересовался буддизмом и философскими учениями Востока, старался постичь взгляды Спинозы и даже считал себя его последователем.

Философ Исайя Берлин, человек острый как бритва, которого Бен-Гурион звал с собой всякий раз, когда отправлялся – даже будучи главой правительства – в книжные магазины Оксфорда, сказал мне однажды: “Бен-Гурион из кожи вон лез в своем стремлении выглядеть интеллектуалом. Это стремление проистекало из двух ошибок. Первая – Бен-Гурион ошибочно полагал, что Хаим Вейцман был интеллектуалом. Вторая – столь же ошибочно он видел интеллектуала в Зеэве Жаботинском”. Так безжалостно нанизал Исайя Берлин трех почтенных птиц на одну стрелу своего остроумия.

Время от времени Бен-Гурион публиковал статьи в субботнем приложении к газете “Давар” – на философские темы. В январе тысяча девятьсот шестьдесят первого вышла его статья, в которой он утверждал, что равенство между людьми невозможно – возможна лишь определенная мера соучастия.

Я, считавший себя к этому времени защитником моральных ценностей кибуца, отправил в редакцию “Давара” небольшую статью-ответ, в которой со всей возможной вежливостью, трепеща от избытка почтения, утверждал, что товарищ Бен-Гурион ошибается. Статью неожиданно для меня напечатали, и она вызвала сильное недовольство в моем кибуце. Кибуцников взбесила моя наглость: “Как ты вообще смеешь не соглашаться с Бен-Гурионом?”

Но через каких-то четыре дня “отец нации” спустился со своих высот и опубликовал в “Даваре” ответ на мой ответ. Это было длинное эссе, занявшее несколько колонок, в нем он защищал мнение “единственного в своем поколении” и опровергал возражения “иссопа, вырастающего из стены”.

И те же кибуцники, которые только что требовали отправить меня кое-куда на перевоспитание, теперь торопились поздравить меня, жали мне руку и хлопали по плечу: “Теперь твое будущее обеспечено. Ты теперь принадлежишь вечности! В один прекрасный день твое имя появится в индексе к полному собранию сочинений Бен-Гуриона! И название нашего кибуца будет упомянуто только благодаря тебе!”

* * *

Но то было только начало чудес.

Через пару дней поступило телефонное сообщение.

Не мне лично – в наших маленьких квартирках тогда не было телефонов, – а в секретариат кибуца. Белла П., одна из основательниц кибуца, сидевшая в конторе, возникла передо мной бледная и дрожащая, как лист бумаги, словно только что предстали перед ней в столпе огненном колесницы богов, и сообщила мне помертвевшими губами, что секретарша главы правительства и министра обороны просит меня прибыть завтра утром, ровно в половине седьмого, в канцелярию министра обороны в правительственном комплексе в Тель-Авиве для личной встречи с Бен-Гурионом.

Настала моя очередь мертвенно побледнеть.

Во-первых, я был в то время солдатом срочной службы, старшим сержантом Армии обороны Израиля, и несколько опасался, не нарушил ли я ненароком какое-либо уставное положение, вступив в идеологическую дискуссию на страницах прессы с Верховным главнокомандующим.

Во-вторых, кроме тяжелых кованых солдатских ботинок, не было у меня никакой обуви. Как предстану я перед главой правительства и министром обороны? В сандалиях?

В-третьих, я никак не мог успеть добраться до Тель-Авива к половине седьмого утра, ведь первый автобус из кибуца Хулда уходит в Тель-Авив только в семь и с трудом добирается в половине девятого до Центрального автовокзала.

Так что всю ту ночь я провел в безмолвной молитве о каком-нибудь несчастье: война, землетрясение, сердечный приступ, у меня ли, у него – это мне безразлично.