Повесть о любви и тьме

Опустился на свой стул, расправил плечи, раскинул руки, словно намеревался обхватить и прижать к груди все, что громоздилось на столе. И вдруг улыбнулся, весело, по-детски, и будто разлился ласкающий сердце свет, улыбались не только губы, но и глаза, щеки, все его крепкое тело улыбалось, и вместе с ним заулыбалась вся комната, и чуть ли не сам Спиноза заулыбался с небес. Глаза Бен-Гуриона, вмиг превратившиеся из туманно-серых в ясно-голубые, без стеснения изучали меня. Они блуждали по мне, точно он ощупывал меня пальцами. Что-то подобное ртути было в нем, что-то подвижное, не знающее покоя. До этого он скорее походил на молотобойца. Но стоило ему улыбнуться, и он обратился в добродушного веселого дедушку, пышущего здоровьем. Он лучился теплотой, которая буквально притягивала к нему. В это мгновение я столкнулся с самой приятной его чертой – с его мальчишеством; он и в самом деле был мальчишкой – живой, лукавый, любознательный.

– Ты ведь пишешь стихи? Не так ли?

И он подмигнул мне. Словно подстроил мне удачную ловушку. Словно выиграл партию.

Вновь я был потрясен, ведь к тому времени мне удалось напечатать два-три плохоньких стихотворения в заштатных ежеквартальных изданиях, выпускаемых кибуцным движением (пусть бы эти издания поскорее превратились в пыль вместе с моими хилыми рифмами).

Но Бен-Гурион, похоже, видел эти стихи. Рассказывали, что он имел обыкновение просматривать все, что печатается в стране: журналы по садоводству, для любителей шахмат, по охране природы, исследования в области сельскохозяйственной инженерии и статистические сборники. Любознательность его была ненасытна.

И он обладал фотографической памятью. Все, что он хоть раз увидел, – никогда уже не забывал.

Я что-то промямлил.

Но глава правительства и министр обороны меня не слушал. Его беспокойный дух уже стремился дальше. Теперь, разъяснив мне все, что я не понимал в учении Спинозы, он принялся с воодушевлением читать новую лекцию. О том, что у нынешней молодежи уже нет прежнего энтузиазма первопроходцев. О новой ивритской поэзии, погрязшей в нелепых и странных экспериментах, вместо того чтобы жечь глаголом и воспевать то поразительное, что творится на наших глазах. Возрождение народа! Возрождение нашего языка! Возрождение пустыни Негев!

* * *

И вдруг, опять совершенно неожиданно, посреди бурного монолога… ему все надоело.

Он подскочил с таким проворством, будто им выстрелили из пушки, сдернул меня с места и толкнул к двери. Подталкивая меня к выходу, Бен-Гурион с доверительной теплотой сказал:

– Беседы – это прекрасно. Прекрасно! А что ты читал в последнее время? Что нынче читает молодежь? Прошу тебя, заходи ко мне всякий раз, как окажешься в Тель-Авиве. Заходи без стеснения! Моя дверь для тебя всегда открыта!

* * *

Более сорока лет прошло с того “утра Спинозы” в аскетическом кабинете Бен-Гуриона.

С тех пор довелось мне встречаться с самыми разными людьми, среди которых были и политические лидеры, и люди, способные увлечь умы и сердца, люди, излучавшие гипнотическое обаяние. Но ни один из них не врезался мне в память с такой четкостью, никто не произвел более сильного впечатления, ничья воля не поразила меня с такой силой. Была в Бен-Гурионе – по крайней мере, в то утро – какая-то завораживающая энергия.

Прав был Исайя Берлин в своей суровой характеристике: Бен-Гурион, несмотря на Платона и Спинозу, не был интеллектуалом. Бесконечно далек он был от этого. Мне представляется, что был он этаким крестьянином-ясновидцем. Что-то древнее было в нем. Что-то из прошлых веков. Душевная простота, почти библейская. Сконцентрированная сила воли. Уже в дни его безрадостного детства – в местечке Плонск на востоке Польши – овладели, по-видимому, Бен-Гурионом две простые идеи: евреи должны вернуться в Эрец-Исраэль и возродить там свое государство, а он тот самый человек, что должен возглавить евреев. И до конца жизни не отступал он от этих принятых в детстве решений.

Человеком он был прямым и жестоким и, как большинство мечтателей, не задавался вопросом, сколь высока цена. Или, возможно, задумывался, но отвечал себе: “Какая цена есть, такая и есть”. Во времена моего детства все – от Клаузнеров до остальных противников “левых” из нашего квартала Керем Авраам – твердили, что все несчастья еврейского народа от Бен-Гуриона. В том окружении, где я рос, он был “плохим человеком”. Воплощением всех пороков “левых”.

Я же, достигнув поры зрелости, тоже стал противником его методов, но уже с иных – с левых позиций. Как и многие образованные израильтяне моего поколения, я видел в Бен-Гурионе едва ли не диктатора, у меня вызывала неприятие даже его “твердая рука” по отношению к арабам в дни Войны за независимость, в период “операций возмездия”, следовавших за актами арабского террора. Только в последние годы я начал сомневаться: а был ли я прав?