Повесть о любви и тьме

И вот сейчас, написав “его твердая рука”, я отчетливо увидел волосатую руку Бен-Гуриона, держащую стакан с дешевой газировкой. И стакан тоже дешевый, из простого стекла. Толстые короткие пальцы крепко сжимали стакан так, словно то была граната. В ту минуту я опасался, что стоит мне ошибиться и сказать хоть одно неверное слово, и он выплеснет содержимое своего стакана мне в лицо. Или швырнет стакан в стену. Или сожмет ладонь и раздавит стекло. Но это ощущение тут же бесследно исчезло, стоило ему улыбнуться. Помнится, он наслаждался моей растерянностью, моим изумлением столь резкому переходу от суровости к добродушию – веселый старикан, радующийся удачной проделке и подумывающий, а что бы еще выкинуть.

54

Осенью 1951-го состояние мамы резко ухудшилось. Вернулись головные боли, а с ними и бессонница. Вновь сидела мама целыми днями у окна и считала птиц или облака. Ночи она тоже проводила в кресле, и глаза ее были открыты.

Мы с папой распределили между собой домашние обязанности. Я чистил овощи, а он нарезал их тонкими ломтиками для салата. Он резал хлеб, а я намазывал его маргарином, а сверху пришлепывал кусок сыра или плюхал варенье. Я подметал и мыл полы, вытирал пыль, а папа выносил мусор и раз в два-три дня приносил лед для холодильного ящика. Я делал покупки в бакалее и у зеленщика, а папа взял на себя мясника и аптеку. Каждый из нас при необходимости дополнял список покупок на одной из папиных карточек. Картонку эту мы нанизывали на гвоздик, вбитый в кухонный косяк, и вычеркивали уже купленное. Каждую неделю, на исходе субботы, мы составляли новый список.

• Помидоры. Огурцы. Лук. Картошка. Редиска.

• Хлеб. Яйца. Сыр. Повидло. Сахар.

• Проверить, появились ли уже мандарины и когда ждать апельсины.

• Спички. Подсолнечное масло.

• Свечи на случай перебоев с электричеством.

• Хозяйственное мыло. Мыло для посуды.

• Зубная паста.

• Керосин.

• Электролампочка 40 ватт.

• Утюг в починку.

• Батарейки.

• Новую прокладку для крана в ванной.

• Простокваша. Маргарин. Маслины.

• Шерстяные носки для мамы.

Мой почерк все более походил на почерк папы, так что почти невозможно было различить, кто из нас написал “керосин”, а кто “новая половая тряпка”. И ныне мой почерк очень напоминает папин: энергичный, неразборчивый, с сильным нажимом. И совсем не похожий на мамины буквы-жемчужинки, круглые и спокойные, чуть отклоненные назад, приятные глазу, выведенные рукой легкой и дисциплинированной, – буквы совершенные, ритмичные, прямо как мамины идеальные зубы.

В те дни мы с папой очень сблизились: два санитара, несущие на носилках по крутому склону раненого. Подавали маме стакан с водой, следили, чтобы вовремя приняла успокоительные, что прописывали ей различные врачи. Для этой цели каждый день заводили особую карточку с перечнем лекарств и расписанием их приема. Против принятого лекарства ставилась галочка, а крестиком отмечали лекарства, которые мама отказывалась принимать или выплевывала. Обычно она слушалась и проглатывала лекарство, даже если после ее тошнило. Иногда награждала тенью улыбки, от которой нам было только больнее. Больнее, чем даже от ее смертельной бледности, от темных полумесяцев под ее глазами. Потому что улыбка эта была безжизненная. Словно мама в ней никак не участвовала. Иногда мама давала понять, что хочет, чтобы мы наклонили головы, и обеими руками она гладила нас по волосам – однообразным вращательным движением. Долго-долго. Пока отец осторожно и нежно не отводил ее руку. И я вслед за ним поступал так же.

* * *

Каждый вечер, во время ужина, мы с папой устраивали что-то вроде заседания штаба: подводили итог минувшему дню и готовились ко дню завтрашнему. Я вкратце рассказывал, что было в школе, а он делился новостями, связанными с его работой в Национальной библиотеке, либо пересказывал свою новую статью, которую он пытается завершить к сроку, чтобы успеть передать в авторитетные журналы “Тарбиц” или “Мецуда”.

Беседовали мы и о политике, об убийстве иорданского короля Абдаллы, о Бегине, о Бен-Гурионе. Беседовали как равные. Сердце мое переполняла любовь к этому усталому человеку, который в завершение серьезно говорил:

– Итак, между нами все еще имеются заметные разногласия. Стало быть, придется каждому из нас остаться пока при своем мнении.

Затем мы немного говорили о делах домашних, записывали на карточке, что нужно сделать, вычеркивали уже сделанное. Даже по поводу финансовых проблем папа стал со мной советоваться: еще две недели до зарплаты, а мы уже вон сколько израсходовали… Каждый вечер он расспрашивал меня о домашних заданиях, я давал ему свои тетради. Иногда он заглядывал в них и делал замечания, точные и меткие, поскольку почти по любой теме знания его были намного шире и глубже познаний моих учителей, да и шире и глубже, чем у авторов учебников. А частенько папа говорил:

– Нет никакой необходимости тебя проверять. Я всецело в тебе уверен.

Тихая гордость и глубокая благодарность заливали меня после этих слов. И случалось, что вдруг поднималось во мне огромное сострадание.