Повесть о любви и тьме

В партере чинно беседовали о национально-революционных проблемах, цитировали Ницше и Джузеппе Мадзини, основателя “Молодой Италии”, и все это было по-буржуазному прилично и респектабельно: костюмы, шляпы, галстуки, вежливое обхождение, салонная изысканность, которая уже тогда, в начале пятидесятых, отдавала нафталином и плесенью.

А вот дальше шумело море из восторженных приверженцев борьбы – ремесленники, зеленщики, рабочие, много там было религиозных, с кипами на головах, пришедших прямо из синагоги после утренней молитвы. Эти люди жили бедно и трудно, но их снедала жажда справедливости, они легко приходили в восторг, легко взрывались.

Перед началом собрания пели песни “Бейтара”, а в конце – гимн “Бейтара” и национальный гимн. Сцена зала “Эдисон” была украшена национальными флагами, гигантской фотографией Зеэва Жаботинского, под которой несли караул юноши “Бейтара” – в форме, с черными галстуками. Я мечтал поскорее вырасти и стать одним из них. А их лозунги потрясали меня до глубины души: “Смерть или победа!”, или “Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя!”, или “В крови и огне Иудея пала – в крови и огне Иудея восстанет!”

* * *

После двух-трех “разминочных” речей президиум вдруг покинул сцену. Юноши “Бейтара” тоже ушли, печатая шаг. Глубокая, едва ли не религиозная тишина опустилась на зал “Эдисон”. Все глаза напряженно вглядывались в пустую сцену, и вот едва заметная щель возникла в бархатном занавесе, и щуплый человек неуверенными шажками приблизился к микрофону и встал там, смиренно склонив голову. Лишь спустя несколько мгновений безмолвного изумления в зале захлопали, неуверенно – казалось, никто не может поверить, что Бегин отнюдь не изрыгающий пламя великан из страны исполинов, а худой и невзрачный коротышка. Но уже набирали силу шум, аплодисменты, и вскоре уже весь зал бушевал, и бурное одобрение сопровождало всю речь Бегина.

Несколько секунд он стоял неподвижно, склонив голову, ссутулившись, словно хотел сказать: “Я из малых сих, недостоин этого обожания”. Но вот он простер руки, точно благословляя собравшихся, смущенно улыбнулся, взмахами призвал зал утихнуть, заговорил неуверенно, будто начинающий актер, испытывающий страх перед публикой:

– Доброй субботы всем собравшимся, моим братьям и сестрам. Сынам моего народа. Иерусалимцам, жителям святого вечного города.

И замолчал. И вдруг произнес тихо, с невыразимой печалью:

– Братья и сестры. Трудные дни переживает наша дорогая молодая страна. Трудные, ни с чем не сравнимые дни. Дни трепета для всех нас.

Он снова помолчал, будто справляясь с горем, и продолжил все так же тихо, но теперь в этой его негромкости была сокрыта сила:

– Вновь недруги наши, скрежеща зубами, вынашивают во тьме планы мести за свое поражение. Великие державы вновь задумали недоброе. Ничто не ново в этом мире. В каждом поколении есть те, кто желает погубить нас. Но мы, братья и сестры, на сей раз мы все превозможем и победим. Как побеждали мы не раз и не два. Одолеем их мужеством нашим. Верою великою превозможем. Никогда, никогда не удастся им увидеть этот народ на коленях. Никогда! Пока стоит мир!

Он уже почти кричал, и то был вибрирующий от боли крик, идущий из самого сердца. Толпа отозвалась яростным рыком.

– Израиль, – произнес он внушительно, словно только что вернулся со штабного совещания, – Израиль поднимется и раздробит на мельчайшие осколки замыслы наших врагов!

Толпа, уже не в силах сдерживать рвущийся наружу восторг, принялась скандировать: “Бе-гин! Бе-гин!”

Я тоже вскочил, тоже выкрикивал его имя – голосом, который как раз начал у меня ломаться.

– При одном условии. – Он вскинул руку и замолчал, словно раздумывая, можно ли обнародовать условие это. Полная тишина стояла в зале. – При одном условии, судьбоносном условии. – И снова умолк. Зал напрягся до предела, я слышал, как жужжат вентиляторы под высокими потолками. – При условии, братья и сестры, что наши лидеры будут истинно национальными лидерами, а не кучкой людей из гетто, растерянных, боящихся собственной тени! При условии, что правительство Бен-Гуриона, правительство, тянущее нас в пропасть, правительство, проводящее пораженческую политику, правительство, которому есть чего стыдиться и которое постоянно заставляет нас испытывать стыд, – при условии, что это правительство немедленно уступит место смелым и гордым людям, которые сумеют навести ужас на всех наших врагов. Так, как это умеет делать наша прославленная армия, одно имя которой вызывает страх и трепет у всех врагов Израиля!

Тут зал всколыхнулся, поднялся оглушительный шум, рев ненависти и презрения нарастал со всех сторон. В общем шуме прорезался истошный вопль: “Смерть предателям!” Затем кто-то принялся скандировать, и все остальные подхватили: “Бегину – власть! Бен-Гуриону – пропасть!”

Но человек на сцене сдержанно, тоном учителя-зануды, не дающего ученикам поблажек, тут же призвал всех к порядку: