Повесть о любви и тьме

– Тогда почему – и, может, кто-нибудь мне объяснит, – почему мне настойчиво твердят, что одна-единственная вещь является исключением из правила, одна-единственная вещь предназначена отправиться ко всем чертям, превратиться в ничто, одной-единственной вещи уготовано полное небытие на всем пространстве Вселенной, где даже атом не может превратиться в ничто, и это именно моя несчастная душа? Неужели каждая пылинка, каждая капля воды будет пребывать вечно, пусть и в иных формах, но только не моя душа?

– Душа, – подал голос из угла комнаты молодой остроумный гений, – ее ведь никто не видел.

– Не видел, – немедленно согласился Бергман. – Но законы физики и математики тоже не увидишь. Не увидишь глазами и мудрость, и глупость, и вожделение, и страх. Никто еще не взял образец радости или тоски, чтобы поместить под микроскоп. Но кто же, мой молодой друг, кто же говорит с вами сейчас? Плазма Бергмана говорит с вами? Его селезенка? Может, часом, это толстая кишка Бергмана философствует тут? И кто, покорнейше прошу прощения, кто вызвал ехидную улыбку на ваших губах? Не ваша ли это душа? Или то были хрящи? Желудочный сок?..

А в другой раз он сказал:

– Что ждет нас после смерти? Ни один человек не знает этого. Во всяком случае, нет сведений о том, что со смертью сопряжено некое ее доказательство. Если я сообщу вам, что иногда слышу голоса мертвых, и голоса эти мне понятнее, чем большинство голосов живых, – вы вправе заявить мне, что старик выжил из ума. Рехнулся от страха перед близкой смертью. Поэтому я не стану рассказывать вам о голосах, а поделюсь одним математическим утверждением. Поскольку ни один человек не знает, есть ли что-то по ту сторону смерти, то из этого незнания можно вывести такую формулу: шанс, будто там что-то имеется, абсолютно равен шансу, что там нет ничего. Пятьдесят процентов бессмертию и пятьдесят небытию. Для еврея из Центральной Европы, пережившего Катастрофу, согласитесь, это совсем неплохой шанс, шанс на бессмертие.

В то утро, когда по радио сообщили о смерти Гершома Шолема, великого ученого, я написал:

Гершом Шолем умер этой ночью. И теперь он знает.

И Бергман уже знает. И Кафка. И мои мама с папой. И их знакомые, и друзья, и большинство мужчин и женщин из кафе, кого я делал героями своих историй, – все они уже знают. В один из дней узнаем и мы. А пока продолжим собирать подробности жизни. Пусть они будут.

52

В 1949 году, за несколько месяцев до окончания войны и прорыва блокады еврейского Иерусалима, я вместе с отцом и Яаковом Давидом Абрамским отправился навестить писателя Иехошуа Хешеля Ейвина. В его доме мы встретили пламенного поэта Ури Цви Гринберга, с которым я уже был знаком, ибо он был своим человеком в доме дяди Иосефа. Ури Цви метал громы и молнии, выплескивал ушаты кипятка на головы подлых “красных”, уступивших Храмовую гору, израильскую святыню, ради тучных земель кибуца Дгания. А могилу праматери Рахели отдали за бычков в стойлах кибуцев Мизра или Мерхавия. Господин Абрамский вторил ему, клеймил Бен-Гуриона, называл его “гнусным карликом”, а Моше Шертока, тогдашнего министра иностранных дел, обвинил в том, что тот пресмыкается перед чужеземцами, пытаясь завоевать их талмудистской казуистикой. Кто-то указал на меня и сказал, что юноша, родившийся здесь, дитя Арье Иехуды, восстанет вместе с другими львятами в самое ближайшее время, и они очистят процесс сионистского освобождения от прогнившей власти червей Яакова. Только после того, как освободимся мы от своих “внутренних” червей, будут освобождены и отобранные у нас части нашего отечества – Сион и Эфраим, горы Хеврона и Иерихо, Башан и Голаны, гора Синайская, Гилад и Моав, потоки Арнона и Вахеб в Суфе!

И был там еще человек, с бородкой клинышком, профессор Штраус-Аштор, рекомендовавший со всей решительностью “послать Голду Меир и всех остальных коров в кибуц, чтобы стирали они там нижнее белье и грели постели коммуны”. Однако его тут же заставили замолчать. Что же до моего отца, по-видимому, наиболее умеренного из всех присутствующих, его сразу же оборвали, едва он робко заметил, что не следует забывать о том, что кибуцники мужественно сражались, а их ударные отряды Пальмах и вовсе…

Но поэт Ури Цви не пожелал его слушать. С возмущением он отказался от предложенного ему чая и почти прорыдал:

– Им просто не нужна Храмовая гора! Им не нужны ни Анатот, ни Шило, они могли их освободить, но не освободили! Кувшин с елеем был дан им прямо в руки, они могли очистить святой Храм – но они не очистили его, не зажгли пламя Господне! Чудо уже стояло на пороге, у самых наших стен, но они отвергли его ради общины. Муравьиную кучу подай им, но не нацию! Кресла министров, но не Освобождение! – И он спрятал свое лицо в ладони и, кажется, в самом деле зарыдал. – Потеряно! Потеряно! Все потеряно! Само Небо предоставило нам Третье Царство Израиля – оно истекало кровью, оно не зависело от милости других народов, – но мы вновь предпочли Золотого тельца искрам небесным…

* * *