Повесть о любви и тьме

Мама уже не просиживала дни и ночи в своем кресле у окна, не дергалась от электрического света, не впадала в панику от каждого звука и шороха. Занялась снова и домашними делами, а после хлопот, как и прежде, читала. Мигрени теперь были не такие продолжительные. Даже аппетит почти вернулся к ней. И вновь достаточно было ей пяти минут перед зеркалом – немного губной помады, теней для глаз и пудры – и еще две минуты перед раскрытой дверцей шкафа – одежда подобрана с утонченным вкусом, и вот она уже предстает перед всеми: красивая, излучающая сияние. Вновь появились в нашем доме гости. Возобновились вечерние дискуссии. Порой мужчины бросали в сторону мамы быстрые, смущенные взгляды и торопливо отводили глаза.

И вновь в канун субботы мы захаживали к бабушке Шломит и дедушке Александру – там зажигались субботние свечи, и все мы восседали за круглым столом, ели фаршированную рыбу или куриную шейку с начинкой. Субботним утром мы иногда навещали Рудницких, а после обеда почти каждую субботу пересекали весь Иерусалим с севера на юг, совершая свое паломничество к дому дяди Иосефа в квартале Тальпиот.

Однажды за ужином мама вдруг рассказала нам о торшере, стоявшем в комнате, которую она снимала в Праге, когда была студенткой и изучала историю и философию. На следующий день папа, возвращаясь с работы, задержался в двух мебельных магазинах на улице Кинг Джордж и Яффо, потом побывал в магазине электротоваров на улице Бен-Иехуда и, сравнив все, что там было, вернулся в первый магазин. Домой он пришел с чудесным светильником – из тех, что ставятся на пол. Почти четверть своей зарплаты потратил папа на этот подарок. Мама поцеловала его, а потом и меня, в лоб и сказала со своей странной улыбкой, что этот торшер будет светить нам обоим еще долго после того, как ее с нами уже не будет. Папа, опьяненный радостью, не услышал маминых слов, потому что он никогда не умел слушать. Я же услышал, но не понял их.

Папа не оставил своей привычки к вечерним исчезновениям. Как и всегда, обещал он маме вернуться не слишком поздно, не поднимать шума, подавал ей стакан чуть подогретого молока и уходил. Ботинки начищены до блеска, треугольничек носового платка выглядывает из нагрудного кармана пиджака – как у его отца, дедушки Александра, – облако лосьона после бритья окружает его. Когда проходил он под моим, уже темным, окном, я слышал щелчок открываемого зонта, слышал, как самозабвенно мурлычет он, дико фальшивя:

Глаза ее были, как северное сияние,
а сердце – как обжигающие сухо-ве-еи…

* * *

Мы с мамой ухитрялись за папиной спиной нарушать его требование выключать свет в моей комнате “ровно в девять и ни секундой позже!”. Выждав, пока эхо его шагов затихнет на спуске политой дождем улицы, я спрыгивал со своей постели и мчался к маме, чтобы еще и еще слушать ее истории. Она сидела в комнате, все стены которой были закрыты книгами, я прямо в пижаме устраивался на коврике, клал голову на теплое мамино бедро и, закрыв глаза, слушал. Кроме торшера, стоявшего в изголовье маминой постели, весь свет в доме был выключен. Дождь и ветер стучали в окна. Иногда звучали над Иерусалимом глухие раскаты грома.

Как-то мама рассказала о пустой квартире над комнатой, которую она снимала в Праге. Там никто не жил уже года два, кроме (о чем перешептывались соседи) привидений – двух маленьких девочек. Однажды в той квартире произошел пожар, и две девочки, Эмилия и Яна, не спаслись от огня. После того родители девочек уехали, перебрались за океан. Обгоревшая, закопченная квартира была заперта, ставни наглухо закрыты. Ее не отремонтировали и не сдали другим жильцам. Иногда – так перешептывались соседки – раздавались там голоса, смех, легкие шаги. А порой, глубокой ночью, доносился оттуда плач, мольбы о помощи.

– Я, – рассказывала мама, – никаких голосов не слышала, но иногда была почти уверена, что ночью там открывали кран. И двигали какую-то мебель. И босые ноги перебегали из комнаты в комнату. Возможно, брошенную квартиру просто использовали для тайных любовных свиданий или каких-то темных дел. Когда ты вырастешь, то поймешь, что ночные звуки – особые, и у них всегда вполне разумные объяснения. Впрочем, и к зрению это тоже относится, то, что мы видим ночью, – оно особенное.

В другой вечер мама рассказала мне об Аиде, миф об Эвридике и Орфее.

Одна из историй была о восьмилетней девочке, дочери известного нациста, кровавого убийцы, казненного американцами в Нюрнберге после войны. Девочку отправили в заведение для малолетних преступников только за то, что она нарисовала цветы на фотографии отца.

Еще один рассказ – о молодом торговце лесом из деревни под Ровно. Он заблудился зимой во время метели, а спустя шесть лет кто-то прокрался глубокой ночью и положил рассыпающиеся сапоги этого торговца у постели его вдовы.

От мамы услышал я и о старике Толстом, который в последние дни своей жизни оставил родной дом и на захолустной железнодорожной станции Астапово сомкнул навеки свои глаза…