Повесть о любви и тьме

Возвращаясь среди ночи, он шел в душ, где напевал, нещадно фальшивя, “Есть у меня сад, есть колодец…” Вдруг спохватывался, умолкал, облачался в свою полосатую пижаму, возвращался к маме, вновь робко предлагал ей чаю, молока или сока, уговаривая ее лечь в постель рядом с ним или одной. Упрашивал маму прогнать плохие мысли и думать только о приятном. Забравшись под одеяло, он предлагал маме всякие приятные мысли, которые она могла бы обдумать, и от этого изобилия приятностей сам засыпал сном младенца. Но я предполагаю, что два-три раза за ночь он просыпался, проверял маму, так и сидевшую в кресле, подавал ей лекарство и стакан воды, поправлял ей одеяло и вновь засыпал.

* * *

В конце зимы мама почти перестала есть. Иногда она макала в чай сухарик и говорила, что ей этого вполне достаточно. Ее тошнит, и совсем нет аппетита.

– Арье, не беспокойся, ведь я почти не двигаюсь, и если бы я ела, то растолстела бы, как моя мама. Не беспокойся.

Мне папа огорченно объяснил:

– Мама больна, но врачи не могут установить, что с нею. Я хотел пригласить других врачей, но она не позволяет.

А однажды он сказал:

– Мама твоя сама себя наказывает. Только чтобы наказать меня.

Дедушка Александр заметил:

– Ну… Плохое настроение. Меланхолия. Каприз. Это признак того, что сердце еще молодо.

Тетя Лиленька сказала мне:

– Наверняка и тебе нелегко. Ты разумный и чувствительный мальчик, и мама говорит, что ты луч света в ее жизни. Ты и вправду луч света. Не из тех детей, кому детский эгоизм позволяет срывать цветы удовольствия вне дома, пользуясь моментом. Это я скорее себе. Ты мальчик одинокий, а сейчас, возможно, еще более одинок, чем всегда. Так что если у тебя возникнет потребность поговорить по душам – не сомневайся. И помни, что Лиля – не только подруга твоей матери, но, если ты мне позволишь, и твоя добрая подруга. Подруга, которая не смотрит на тебя так, как взрослые смотрят на детей, а видит в тебе близкую душу.

Возможно, под словами “срывать цветы удовольствия” тетя Лилия подразумевала папины вечерние отлучки. Однако я не понял, что за цветы расцветают, по ее мнению, в тесной квартирке Рудницких с их лысой птицей, птицей-шишкой и стадом плетеных игрушек за стеклами буфета. Или у Абрамских, живших в силу своей бедности в убогой квартирке, которую из-за горя они совсем запустили? Или я догадался, что под “цветами” тетя Лилия подразумевает нечто другое, невозможное? И потому не пожелал понять, не пожелал связать с надраенными ботинками и одеколоном.

* * *

Память играет со мной шутки. Я вспомнил сейчас то, о чем совершенно забыл сразу же, как только оно произошло. А вспомнил, лишь когда было мне лет шестнадцать. И снова забыл. А нынешним утром опять вспомнил, но не само событие, а свое воспоминание о нем. Так полная луна отражается в оконном стекле, а ее отражение падает в воды озера, и из тех вод память извлекает не отражение, которого уже нет, а только его белые кости.

Так и сейчас. Здесь, в Араде, осенним днем, в половине седьмого утра я вижу вдруг с абсолютной ясностью себя и товарища своего Лолика. Мы шагаем полднем облачного осеннего дня пятидесятого или пятьдесят первого года по улице Яффо, рядом с площадью Сиона. И Лолик легонько толкает меня кулаком в бок и шепчет: “Погляди хорошенько, это не твой ли отец сидит там, внутри? Давай-ка смоемся отсюда побыстрее, пока он не усек, что мы сбежали с урока господина Ависара!” И мы в самом деле пустились наутек, но на бегу я все же разглядел через стекло сидящего в кафе “Зихел” своего отца, столик стоял у самого окна, папа смеялся, и его рука прижимала к губам обвитую браслетом руку молодой женщины, сидящей к стеклу спиной. И я помчался еще быстрее, быстрее Лолика, и по сей день мое бегство все еще продолжается.

Дедушка Александр всегда целовал всем женщинам руку, а папа – иногда. И, кроме того, он ведь просто пригнулся к ее руке, чтобы взглянуть на ее часы, сверить их со своими часами, он постоянно так делает, он ведь одержим часами. Кроме того, это был тот самый единственный раз, когда я прогулял урок, я никогда не прогуливал, но тот раз был особый: мы пошли поглядеть на подбитый египетский танк, который поставили на Русском подворье, неподалеку от стен Старого города. И больше я с уроков убегать не буду. Никогда.

* * *

Я ненавидел его. Примерно два дня. От переполнявшего меня стыда. А спустя два дня я перенес свою ненависть на маму – со всеми ее мигренями, со всей этой комедией забастовки, которую она устроила нам на кресле у окна: разве не она одна виновата – она сама толкнула его на поиски чего-то живого. Потом я ненавидел самого себя за то, что позволил Лолику соблазнить меня смыться с урока господина Ависара: почему у меня нет ни грана характера? Почему любой может с легкостью на меня повлиять? Но спустя еще неделю я все позабыл, начисто, и больше не вспоминал, что увидел сквозь окно кафе “Зихел”, – пока не пришла однажды жуткая ночь в кибуце Хулда, и было мне тогда шестнадцать.