Повесть о любви и тьме

Постепенно ей пришлось сократить хлопоты по дому. У нее еще хватало сил поставить каждую вещь на ее место, убрать, привести в порядок. По-прежнему каждое утро она подметала выложенный плитками пол нашей маленькой квартирки, а раз в два-три дня мыла. Но она больше не готовила сложных блюд, ограничиваясь вареной картошкой, яичницей да салатом из овощей. Иногда варила куриный суп. Готовила рис с тунцом из консервной банки. Она не жаловалась на приступы страшных головных болей, которые, случалось, длились без перерыва несколько дней. О маминой мигрени мне рассказал папа. Вполголоса, когда мамы не было дома. Это был разговор двух озабоченных мужчин. Папа обнял меня за плечи и попросил, чтобы я пообещал ему: отныне и всегда я буду говорить вполголоса, когда мама дома. Не буду вопить или просто шуметь. Особенно я должен пообещать, что ни в коем случае не стану стучать дверью, буду аккуратно открывать и закрывать окна и жалюзи. И буду очень осторожен – не стану ронять на пол жестяные коробки и крышки от кастрюль. А также не буду дома хлопать в ладоши.

Я пообещал и свое обещание держал.

Мама улыбалась мне с любовью, но то была улыбка без улыбки. В ту зиму в уголках ее глаз прибавилось мелких морщинок.

Гости бывали у нас все реже. Лиленька, Лилия Калиш, написавшая две полезные книги о душе ребенка, приходила раз в несколько дней, усаживалась напротив мамы, и они беседовали по-русски или по-польски. Мне кажется, что говорили они о своем городе Ровно, о подругах и учителях, которых немцы расстреляли в лесу Сосенки. Время от времени возникало в их беседе имя Исахара Рейса, легендарного директора гимназии, в которого были влюблены все девочки – ученицы гимназии “Тарбут”, всплывали имена других учителей, а также названия улиц и парков времен их детства.

Бабушка Шломит заходила иногда, осматривала “холодильник” – ящик со льдом, – шкафчик с продуктами на кухне, лицо ее искажалось гримасой, а затем она какое-то время перешептывалась с папой в конце коридора, у двери, ведущей в совмещенный санузел.

Потом бабушка Шломит заглядывала в комнату, где отдыхала мама, и спрашивала слащавым голосом:

– Тебе что-нибудь нужно, моя дорогая?

– Нет, спасибо.

– Так почему бы тебе не прилечь?

– Мне так хорошо. Спасибо.

– Не холодновато ли здесь? Не включить ли обогреватель?

– Нет, спасибо. Не холодно. Спасибо.

– А врач? Когда он был?

– Нет нужды во враче.

– Ну? И как это ты определила, что нет нужды во враче?

Папа иногда что-то говорил своей матери по-русски и тут же начинал оправдываться перед обеими женщинами. Бабушка его одергивала:

– Тише, Лёня. Ты не вмешивайся. Я ведь сейчас разговариваю с ней, а не с тобой. Какой пример, прости меня, ты подаешь ребенку.

А ребенок спешил ретироваться оттуда подальше, хотя однажды успел услышать, как бабушка шепчет папе, провожавшему ее до двери:

– Да. Комедиантка. Словно ей положена луна с неба. И будь добр, перестань со мной спорить. Можно подумать, что только ей тяжело здесь. Можно подумать, что все, кроме нее, здесь медом питаются. И открой окно. Ведь просто можно задохнуться!

* * *

Все-таки врача вызвали, а вскоре снова. Маму отправили на обследование в поликлинику больничной кассы, ее даже положили в больницу на три дня – во временный корпус “Хадассы” на площади Давидка[52]. Обследовали и ничего не нашли. Две недели спустя к ней, обессилевшей, снова вызвали доктора. Один раз он приехал даже ночью, я проснулся, услышав его добрый, грубый и густой, как столярный клей, голос, когда он шутил с папой в коридоре. У изголовья дивана, превращавшегося в узкую двуспальную кровать, с маминой стороны появились склянки, коробочки с витаминами, баночки с анальгином и прочими разными лекарствами. Мама мало времени проводила в постели. Часами сидела она в кресле у окна, и временами казалось, что она в прекрасном настроении. С папой она в ту зиму разговаривала с особой нежностью, словно это он болен и это его приводит в трепет любой шум. Все более и более привыкала она говорить с ним как с ребенком, используя милые ласковые прозвища, а то и коверкая слова, как это делают, когда говорят с младенцем. А вот со мной мама в те дни разговаривала серьезно и доверительно.

– Пожалуйста, не сердись на меня, Амос, – говорила она, и глаза ее проникали мне прямо в душу. – Не сердись на меня, мне сейчас немного трудно, но ведь ты видишь, как я стараюсь, чтобы все было хорошо.

Я вставал рано и, прежде чем уйти в школу, подметал в доме. Дважды в неделю я проходился по плиткам пола тряпкой, смоченной в мыльной воде, и еще раз – сухой тряпкой. Я научился шинковать овощи для салата, жарить себе яичницу, поскольку почти каждый вечер маму изводила тошнота.