Повесть о любви и тьме

Слезы Строгова – вот что спасло и его, и страну. Но ведь мужчинам не полагается плакать! Слезы – это позор. Они удел женщин и детей. Уже в пять лет я стыдился слез, а в восемь научился подавлять их, дабы меня приняли в орден мужчин. Поэтому я был так потрясен в ту ночь 29 ноября 1947 года, когда моя рука в темноте наткнулась на мокрую щеку отца. И поэтому я никогда об этом не говорил ни с отцом, ни с кем-либо еще. И вот Михаил Строгов, рыцарь без страха и упрека, железный человек, способный вынести любую муку и пытку… но когда его посещают мысли о любви, он беззастенчиво плачет. Не от страха, не от боли, а от любви.

И слезы не делают Строгова жалким, не низводят его до уровня женщины или ребенка. Его слезы вполне приемлемы и для писателя Жюля Верна, и для читателя. И мало того, что мужские слезы вполне приемлемы, так они еще и спасают целую страну. Иначе говоря, плачущий мужчина даже мужественней, он одолевает врагов “женским началом”, в нужную минуту поднявшимся из недр мужской души. Значит, есть достойный, не позорный выход из угнетавшей тогда мою душу дилеммы – как сочетать чувствительность и мужественность.

И был еще капитан Немо. Мужественный, гордый индиец, не пожелавший мириться с жестокостью эксплуататорских режимов, отвергает мир, в котором безжалостные агрессоры угнетают целые народы и отдельного человека. Испытывая отвращение, если не ненависть к высокомерному зазнайству Запада, капитан Немо решил обособиться от всего и создать свой маленький утопический мир в океанских глубинах.

И этим он, по-видимому, пробудил во мне некий отклик сионистского толка. Мир постоянно преследовал нас, причиняя нам одно лишь зло. Поэтому поднялись мы и отошли в сторону, подальше от наших преследователей, чтобы создать наш собственный независимый маленький мир, в котором мы сможем жить жизнью чистой и свободной, вдали от жестокости наших преследователей. Но так же, как и капитан Немо, мы не будем больше беззащитными жертвами, но силой нашего творческого гения вооружим свой “Наутилус” совершеннейшими лучами смерти. Никто в мире более не осмелится даже попытаться причинить нам зло. А в случае необходимости наша длинная рука достанет и до края света.

* * *

В “Таинственном острове” люди, уцелевшие в кораблекрушении, сумели из ничего создать маленькую цивилизацию на безлюдном, пустынном острове. Все – европейцы, все – мужчины, все – талантливые, щедрые, поборники добра, все – обладатели технических знаний, все – смелые и находчивые. Именно таким хотел видеть будущее девятнадцатый век: разумным, просвещенным, героическим, решающим все проблемы с помощью сил Разума, по законам веры в Прогресс (жестокость, инстинкты, беззаконие несколько позднее будут, по всей видимости, изгнаны на другой остров, где в роли уцелевших в катастрофе окажутся дети, – в философском романе-притче Уильяма Голдинга “Повелитель мух”).

Работоспособность, сила разума, здравый смысл, энтузиазм первопроходцев – все это помогло людям, потерпевшим кораблекрушение, не только выжить, но даже создать своими руками на голом месте, на пустынном острове процветающую колонию. Этим они завоевали мое сердце, преданное сионистско-пионерской идее, которую я впитал под влиянием отца. Эта идея носила светский характер, ее пронизывал дух просвещения, в ней сочетались энтузиазм, рационализм, вера в идеалы, готовность сражаться за них, оптимизм, приверженность прогрессу.

И вместе с тем, когда над обитателями “таинственного острова” нависала неотвратимая катастрофа, стихийное бедствие, в те минуты, когда прижаты они оказывались к стене и весь их разум не в силах был спасти их, в эти судьбоносные мгновения неожиданно вновь и вновь вмешивалась некая таинственная рука Небес, всемогущее провидение, и в самую последнюю минуту спасало их от полного уничтожения. “Если существует справедливость – да явится она незамедлительно”, – писал Хаим Нахман Бялик. В “Таинственном острове” справедливость существовала, и она являлась незамедлительно, стремительно, как молния, в тот самый миг, когда не оставалось никакой надежды.

Но ведь то же самое происходило и в ином мире, полностью противоречащем разумным взглядам моего отца, – по той же логике развивались события в ночных рассказах мамы, где обитали черти и происходили чудеса, где древний старик предоставлял в своей избушке убежище еще более древнему старцу, где уживались зло, тайны, милосердие, где в ящике Пандоры после всех несчастий обнаруживалась и надежда, которая лежит на дне всякого отчаяния. Такой была и логика наполненных чудесами хасидских сказаний и притч, которые учительница Зелда начала открывать мне, а учитель из “Тахкемони” Мордехай Михаэли, неистощимый сказочник, продолжил с того места, где она остановилась.