Повесть о любви и тьме

Конечно же, я читал и детское приложение к газете “Давар”, и книги для детей. Прочел все истории Нахума Гутмана, это были маршруты моих первых в жизни путешествий по миру, доставивших мне огромное удовольствие: Африка, где в земле Лобенгулу жил повелитель Зулу, Париж из другой его книги “Беатриче”, Тель-Авив, окруженный песками, цитрусовыми плантациями и морем. Разница между Иерусалимом и Тель-Авивом, связанным с большим миром, представлялась мне разницей между нашей зимней жизнью – в черно-белых тонах и летней жизнью – полной красок и света.

Особенно захватила мое воображение книга Цви Либермана-Ливне “На развалинах”, которую я перечитывал множество раз. Жила-была во дни Второго Храма далекая безмятежная деревушка, затерянная меж гор и виноградников. Однажды добрались до нее солдаты римского легиона, вырезали всех жителей – мужчин, женщин, глубоких старцев, – разграбили и сожгли дома и пошли дальше. Но жители деревни успели спрятать в одной из горных пещер своих маленьких детей, кому еще не исполнилось двенадцати и кто не мог наравне со взрослыми защищать деревню.

И вот после резни дети выбрались из пещеры и увидели, что деревня их сгорела, однако не впали в отчаяние, а решили, что должны поднять ее из руин. И на общем собрании всех детей выбрали они комитеты, в которые вошли и девочки. Удалось им собрать немногих оставшихся в живых коров, коз и овец, починить стойла и загоны, построить дома заместо сожженных, вспахать землю и засеять ее. Словом, дети создали этакий идеальный кибуц – община Робинзонов, в которой не было никаких Пятниц.

Никакая тень не омрачала жизнь этих детей, живущих в равенстве и во взаимном сотрудничестве: ни борьба за власть, ни соперничество, ни зависть, ни похоть, ни призраки погибших родителей. Воистину, все, что там происходило, было полной противоположностью тому, что произошло с детьми в “Повелителе мух” Уильяма Голдинга. Цви Ливне наверняка намеревался создать для израильских детей захватывающую сионистскую аллегорию – “поколение пустыни” вымерло, его сменило поколение Эрец-Исраэль. Это поколение собственными силами поднялось “от Катастрофы – к героизму”, от тьмы – к великому свету.

* * *

Но, возможно, таилась в книге Цви Ливне и болезненность, которую он, конечно, не вкладывал в свою нравоучительную историю, – Эдипов комплекс. Темное наслаждение. Эти дети похоронили своих родителей. Всех до единого. Ни одного взрослого не осталось в деревне. Ни отца, ни матери, ни учителя, ни соседа, ни дяди, ни дедушки, ни бабушки. Ни господина Крохмаля, ни дяди Иосефа, ни Малы и Сташека Рудницких, ни Абрамских, ни Бен-Ицхаров, ни тети Лилии, ни Бегина, ни Бен-Гуриона. Воплощение моего детского желания: пусть бы они уже умерли! Ибо они несут в себе все пороки диаспоры. Все они такие тоскливые. И вечно у них претензии и приказы, вздохнуть не дают. Только после того, как они умрут, мы наконец-то сможем доказать, что мы способны обходиться и без них. Мы воплотим в жизнь все прекрасное, все, о чем они мечтали. Но только без них. Потому что обновленный еврейский народ должен оторваться от прошлого. Ведь здесь все пронизано стремлением быть молодым, здоровым, крепким, а не старым и измочаленным. А у них все сложно, все запутано. И все как-то смехотворно.

56

Долгие годы жизнь моего отца омрачала тень его великого дяди, который был “ученым с мировым именем”. Долгие годы мечтал Иехуда Арье Клаузнер пойти по стопам профессора Иосефа Гдалияху Клаузнера. В глубине души отец мечтал занять со временем место бездетного профессора и унаследовать его должность. Во имя этого он научился читать на многих языках – на всех тех языках, которые знал его дядя. Во имя этого сидел он по ночам, склонившись над своим письменным столом, на котором громоздились горы карточек с выписками. А отчаявшись, потеряв надежду стать в один прекрасный день профессором, начал он уповать на то, что факел перейдет в мои руки и он доживет до этого дня. В шутку отец иногда сравнивал себя с никому не известным Мендельсоном, банкиром Авраамом Мендельсоном, которому выпала судьба быть сыном прославленного философа Моше Мендельсона и отцом великого композитора Феликса Мендельсона-Бартольди. “Сначала я был сыном своего отца, а затем – отцом своего сына”, – шутил Авраам Мендельсон.

Как бы шутя, как бы иронизируя, пряча так свою любовь ко мне, с самого раннего детства отец насмешливо именовал меня “ваша честь”, “ваше высочество”, “ваше превосходительство”. Только спустя много лет, в ночь после того, как его не стало, я вдруг подумал, что за этой извечной, навязчивой шутливостью отец прятал печаль от несбывшихся надежд, от осознания собственной посредственности, а также невысказанное желание возложить на меня эту миссию – через меня достичь того, что осталось недостижимым для него самого.