Повесть о любви и тьме

Моя одинокая мечтательница мама рассказывала истории с чудесами, ужасами, привидениями – истории, которые, возможно, походили на сказки, что вдова Осе рассказывала малышу Перу Гюнту зимними вечерами. А мой папа был своего рода Йуном Гюнтом, отцом Пера, – не в меньшей степени, чем мама была Осе Гюнт.

Пер, для великих дел ты рожден,
Пер, ты будешь человеком великим.

– Кибуц, – грустно рассуждал папа, – кибуц, безусловно, явление значительное, но он нуждается прежде всего в физическом труде, в парнях крепких и выносливых, но образованных на среднем уровне. А ты, разумеется, знаешь, что ты-то уж никакого не среднего уровня. Упаси боже, я вовсе не намерен отрицать кибуцы, у них, безусловно, есть явные заслуги перед страной, но ты не сможешь там развиваться. Поэтому, к великому сожалению, я не дам своего согласия. Ни в коем случае. На этом дискуссия закончена.

* * *

После того как отец через год после смерти мамы женился снова, мы с ним разговаривали исключительно только о повседневном. И о политике. И о научных открытиях, о философских проблемах. Жили мы уже в новой квартире, на бульваре Бен-Маймон, 28, в квартале Рехавия, о котором мечтал отец все эти годы. Мой переходный возраст, новый брак отца, его чувства, мои чувства, последние дни жизни мамы и ее смерть – эти темы мы не затрагивали. Никогда. Порой мы с жаром, с какой-то вежливой враждебностью спорили о Бялике, о Наполеоне, о социализме, которым я увлекся и в котором папа видел “красную чуму”. Однажды мы едва не поругались по поводу Кафки. В остальном мы были скорее соседи по квартире. “Ванная свободна, пожалуйста”, “Маргарин и туалетная бумага на исходе”, “Не возражаешь, если я включу обогреватель?”

Когда я стал по субботам ездить в Тель-Авив к тете Хае и тете Соне, маминым сестрам, или в Кирьят Моцкин, в дом дедушки-папы, отец снабжал меня деньгами на дорогу и давал сверху, “чтобы не пришлось просить у кого-то там денег”. “И не забудь сказать, что тебе запрещено есть жареное”. “Пожалуйста, не забудь спросить там кого-нибудь, передать ли в следующий раз с тобой что-нибудь из ее вещей”.

“Ее”, “она” – только так говорили о маме, безымянное каменное надгробие. “Кто-нибудь”, “они” говорили о полном разрыве связей между папой и мамиными родными. Эти связи никогда не возобновились: “они” считали его виноватым. Связи с другими женщинами – как считали мои тетки – отравили жизнь их сестры. Как и все те ночи, что он проводил за письменным столом, спиной к ней, отдавая все внимание своей писанине. Папу это обвинение потрясло, оскорбило до глубины души. К моим визитам в Тель-Авив и в Хайфу он относился примерно так же, как арабские страны относились к визитам нейтральных лиц в Израиль. Я не препятствую, езжай куда хочешь, но, пожалуйста, при мне их не упоминай, а вернувшись, ничего не рассказывай. Ни хорошего, ни плохого. И им ничего обо мне не рассказывай. И вообще стоит быть поосторожнее, как бы в паспорт штамп нежелательный не шлепнули.

Через три месяца после самоубийства мамы наступила моя бар-мицва – совершеннолетие по еврейской традиции. Никакого торжества родные устраивать не стали. Ограничились тем, что в субботу утром меня вызвали к Торе в синагоге “Тахкемони” и я пробормотал недельную главу Торы. Из Тель-Авива и Кирьят Моцкин прибыло все мамино семейство, но держалось в самом дальнем углу синагоги, как можно дальше от Клаузнеров. Ни единым словом не обменялись враждующие стороны. Лишь Цви и Бума, мужья моих тетушек, позволили себе легкий, почти незаметный кивок. Я же носился, как ошалевший щенок, меж двух кланов, туда-сюда, изо всех сил изображая счастливого мальчика. Я подражал папе, ненавидевшему паузы, считавшему себя виноватым в каждом островке молчания.

Только дедушка Александр без колебаний нарушил железный занавес, расцеловал мою бабушку из Хайфы, обеих маминых сестер трижды, по русскому обычаю – в левую, правую и снова левую щеку. Он прижал меня к себе и сказал радостно, как всегда перемежая ивритские и русские слова:

– Ну что? Мальчик замечательный, нет? Мальчик молодец! И очень способный! Очень-очень способный! Очень!

* * *

После отцовской женитьбы я настолько запустил школьные занятия, что мне даже пригрозили исключением из школы (к тому времени я уже учился не в “Тахкемони”, а в гимназии “Рехавия”). Потрясенный папа подверг меня целому комплексу наказаний. Он подозревал, что так я выражаю протест, что я продолжу в том же духе, если мне не разрешат уехать в кибуц. И он тоже объявил мне войну: всякий раз, как я заходил в кухню, папа молча вставал и уходил. Но однажды, в пятницу, он вдруг решил проводить меня до старой автобусной станции, что находилась на улице Яффо. Перед тем как поднялся я в автобус, следующий в Тель-Авив, папа внезапно сказал: