Повесть о любви и тьме

– Если ты уже все для себя выбрал, то уж будь любезен, спроси их там, как они относятся к твоим планам насчет кибуца. Разумеется, их мнение нас совершенно ни к чему не обязывает да и не очень-то интересует, но на сей раз я не прочь послушать, как им видится подобная перспектива.

Задолго до маминой смерти, когда еще только появились первые признаки болезни, мои тель-авивские тетушки считали отца законченным эгоистом и слегка тираном. Они не сомневались, что после смерти мамы я задыхаюсь под гнетом его деспотизма, а с того момента, как он снова женился, надо мной наверняка измывается и мачеха. Раз за разом, будто намеренно досаждая своим тетушкам, я старался представить отца и его жену в самом замечательном свете: они заботятся обо мне, делают все, чтобы я ни в чем не нуждался. Тетушки этого и слышать не желали, только сердились, будто я выступал в защиту Насера или оправдывал теракты федаинов. Обе тотчас затыкали мне рот, едва я начинал свою речь во славу отца. Тетя Хая, бывало, говорила:

– Хватит. Прекрати. Ты делаешь мне больно. Они там, как видно, отлично промыли тебе мозги.

Что до тети Сони, то она не выговаривала мне, когда я пытался сказать доброе слово об отце или его жене, – нет, она просто немедленно заливалась слезами.

Реальность лишь подливала масла в огонь их неприязни: я был худой, они находили меня едва ли не истощенным, слишком нервным, неухоженным. Несомненно, за мной там никто не смотрит. Если не что похуже. Что это за царапина у тебя на щеке? Тебя показали врачу? А этот драный свитер, он что, единственный? А когда в последний раз покупали тебе новое белье? А деньги на обратный автобус? Наверняка забыли дать. Нет? Почему ты упрямишься? Почему не позволишь положить тебе в карман несколько лир, на всякий случай?

Из рюкзака, с которым я прибывал в Тель-Авив, тетушки первым делом извлекали его содержимое: рубашка, пижама, белье, носки и даже запасной носовой платок. Поцокав языком, они выносили свой приговор: немедленно все прокипятить, потом выстирать, в самом крайнем случае – вывесить на балконе, чтобы хорошенько проветрилось, после чего тщательно прогладить, а иногда – немедленно уничтожить. Будто моя одежда была источником заразы или дурного поведения, и ее следовало отправить на перевоспитание. Меня с порога посылали в ванную, после чего на балкон: “Ступай посиди на солнышке, а то бледный, как стена. И непременно съешь весь виноград. И яблочко. И молодую морковку. А потом пойдем и купим тебе новое белье. И нормальную рубашку. И носки”.

Тетушки усердствовали, пичкали меня куриной печенкой, рыбьим жиром, соками, горами свежих овощей. Словно прибыл я к ним прямо из-за колючей проволоки, окружавшей гетто.

Что же до моего желания уехать в кибуц, тетя Хая не сомневалась ни секунды.

– Конечно же, да! Прекрасная идея, будешь жить от них вдали. В кибуце ты подрастешь, окрепнешь и наберешься сил.

Тетя Соня, приобняв меня за плечи, предложила:

– Пусть так, попробуй пожить в кибуце, но если и там ты, не приведи господь, почувствуешь себя несчастным, то переезжай к нам. А?

* * *

В конце девятого класса я вышел из бойскаутской организации “Цофим” и окончательно забросил уроки в гимназии. Целыми днями, в трусах и майке, я валялся в своей комнате, поглощая книгу за книгой, поедая при этом груды сладостей, кроме которых я в те дни почти ничего не ел. Я уже был отчаянно влюблен. Влюблен без тени надежды – в одну из принцесс нашего класса. Это не была та полудетская любовь, сладостно-горькая, о которой я читал в романах. Меня словно оглушили железной дубиной. А тело мое в те дни издевалось надо мной особенно изощренно – теперь не только ночью, но и днем не давало оно мне покоя. Как я мечтал вырваться на свободу, раз и навсегда освободиться от этой парочки – тела и души. Я хотел стать облаком. Камнем на поверхности Луны.

Только вечером я покидал свое лежбище и отправлялся бродить по темным улицам, по окрестным пустырям. Меня тянуло к заборам из колючей проволоки, к минным полям, которые рассекали тогда Иерусалим, а однажды в темноте я, по-видимому, забрался на одну из нейтральных полос и наступил на пустую жестяную банку, оглушительно скрежетнувшую под ногой. И тотчас из темноты раздались два выстрела, а я бросился наутек. Но назавтра и в последующие дни я возвращался к ничейной земле, словно жизнь мне надоела. Спускался я и в уединенные ущелья, откуда мне не было видно ни одного иерусалимского огонька, я видел лишь тени гор, звезды, луну, силуэты деревьев, вдыхал запахи летней земли, истосковавшейся по влаге.

Домой возвращался я в десять, в одиннадцать, в полночь и рассказывать, где был, отказывался. Режим я нарушал безбожно, хотя папа перенес отбой на десять вечера. Его нотации я пропускал мимо ушей, не реагировал на его слабые попытки заполнить возникающие паузы избитыми шутками: