Повесть о любви и тьме

Именно здесь, на “таинственном острове”, можно сказать, произошло в конце концов примирение между двумя противостоящими друг другу “окнами”, через которые открывался мне мир в начале моей жизни: рационально-оптимистическое “окно” отца и противостоящее ему “окно” мамы, за которым простирались печальные пейзажи, таящие в себе странное и сверхъестественное.

Правда, в конце “Таинственного острова” выясняется, что рука высшего провидения, которая вмешивалась и раз за разом спасала “сионистское предприятие” уцелевших после кораблекрушения, была на самом деле невидимой рукой капитана Немо. Но это не умалило в моих глазах той радости примирения, что доставила мне эта книга, – она сняла постоянное противоречие между моими детскими сионистскими восторгами и восторгами “готическими”, тоже совершенно детскими.

Словно папа и мама примирились друг с другом и жили наконец-то в полной гармонии. Правда, не здесь, в Иерусалиме, а на каком-то пустынном острове. Во всяком случае, они способны были примириться друг с другом.

* * *

Добрейший господин Маркус, который держал магазин новых и подержанных книг, а кроме того, библиотеку, где можно было брать книги (все это находилось на спуске улицы Иона, почти на углу улицы Геула), позволил мне менять книги каждый день. Иногда – даже два раза в день. Сначала он не верил, что я на самом деле прочел всю книгу, и устраивал мне экзамен всякий раз, когда я возвращал ему книгу через несколько часов после того, как взял в его библиотеке. Он задавал разные хитрые вопросы по ней. Постепенно его подозрительность сменилась удивлением, а удивление – почтительностью. Он полагал, что, обладая такой потрясающей памятью и такой способностью к быстрому чтению, со временем я смогу стать идеальным личным секретарем одного из великих лидеров. Кто знает, возможно, именно меня назначат на должность секретаря самого Бен-Гуриона? А посему решил господин Маркус, что стоит “вкладывать” в меня с дальним прицелом. Ибо сказано в Экклезиасте: “Пошли хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней вновь найдешь его”. И кто знает? Вдруг ему когда-нибудь понадобится какая-нибудь лицензия? Либо смазать колеса издательского дела, которым он собирался заняться? И уж тут дружеские связи с личным секретарем одного из великих на вес золота!

Мою переполненную читательскую карточку господин Маркус показывал некоторым своим клиентам, словно гордясь плодами рук своих:

– Вы только вообразите! Книжный червь! Феномен! Ребенок, который за месяц проглатывает целые книжные полки!

Так получил я у господина Маркуса особое разрешение чувствовать себя в его библиотеке как у себя дома. Взять разом четыре книги, чтобы не голодать в два праздничных дня. Или полистать – со всей осторожностью! – новенькие томики, предназначенные для продажи, а не для выдачи читателям. И даже сунуть нос в романы, не совсем подходящие для моего возраста, в книги Уильяма Сомерсета Моэма, О. Генри, Стефана Цвейга и даже Ги де Мопассана.

Зимними днями я, бывало, бежал в темноте, под струями колючего дождя, под хлещущим ветром, чтобы успеть добраться до библиотеки господина Маркуса до шести вечера – до ее закрытия. Суровая зима стояла тогда в Иерусалиме, холод обжигал и колол иглами, по ночам в конце декабря казалось, что изголодавшиеся полярные медведи спустились из Сибири и блуждают в нашем квартале Керем Авраам. И поскольку я часто выбегал из дома без пальто, от моего свитера весь вечер исходил тоскливый запах мокрой шерсти.

Не раз случалось, что в длинные и пустые субботы я застревал без единой крошки чтива, уже к десяти утра расстреляв весь боезапас, принесенный из библиотеки Маркуса. От жуткого голода я хватал книги с папиных полок, все, что попадалось под руку: “Легенда об Уленшпигеле” в переводе Авраама Шленского, “Тысяча и одна ночь” в переводе Иосефа Иоэля Ривлина, Исраэль Зархи, Менделе Мохер Сфарим, Шолом Алейхем, Кафка, Бердичевский, Рахель, Бальзак, Гамсун, Игал Мосинзон, Мордехай Зеев Файерберг, Натан Шахам, Ури Нисан Гнесин, Иосеф Хаим Бреннер, Хаим Хазаз и даже сам господин Агнон. Почти ничего я не понял, кроме того, что увидел через очки папы, – то есть что еврейство в диаспоре было жалким, убогим, ничтожным. Глупым своим сердцем не вполне прочувствовал я трагический конец еврейского местечка.

Большинство великих произведений мировой литературы папа приобретал на тех языках, на которых они были созданы, поэтому мне не дано было заглянуть в них. Все, что имелось на иврите, я если и не прочел по-настоящему, то уж точно понюхал. Перевернул каждый камень.

* * *