Повесть о любви Херея и Каллирои

Форма романа условна. Условна прежде всего его топика, согласно которой в сюжет почти каждого романа вводятся фигуры разбойников, эпизоды похищения, мнимой смерти, путешествия по морю и т. д. Условна и общая линия фабулы: разлука влюбленных, скитания их и встреча. Условны в нем и некоторые речевые приемы, например особая реторическая фигура ассонанса слов, чаще всего в патетических местах текста: автором подбираются слова по возможности небольшой протяженности и располагаются одно к другому в порядке смысловой антитезы, подчеркиваемой созвучием конечных частей каждой антитетической пары. Образцы подобного построения речи можно найти у всех романистов. Так, у Харитона (III, 8): «И умирала, и оживала я, и у разбойников побывала я, и в изгнании, продана была я и в рабство». Или другой пример (VIII, 4): «Кто смог бы описать этот день, в который произошло столько разнообразных событий, когда люди молились и уговаривались, радовались и печалились, давали поручение друг другу и писали домой?». Подобно этому, и у Апулея («Золотой осел», V, 21) колебания робкой Психеи и противоречивые чувства, ее волнующие, передаются аналогичным приемом речи: «Спешит, откладывает, дерзает, трепещет, отчаивается, гневается и, наконец, в одном и том же теле ненавидит чудовище и любит мужа».[234] Условен даже и такой, вообще для любовного сюжета столь важный, момент, как зарождение в герое и героине чувства любви друг к другу: неизменно изображается, как исключительной силы любовь вспыхивает в них мгновенно при первой же встрече друг с другом. Этот мотив мгновенной влюбленности при одном только взгляде на красавицу или красавца, как известно, типичен и для александрийской поэзии. Слова Симефы во 2-й идиллии Феокрита (ст. 82) — «как увидела я, так и сошла сейчас же с ума» — имеют, можно смело сказать, значение формулы, действительной и в применении к греческому роману. Этой же формуле верен и Харитон в первой главе первой книги повествования. То же и у Ахилла Татия («Левкиппа и Клитофонт», I, 4). Момент зарождения любви в сердце юного Клитофонта при первой встрече с Левкиппой описывается у него в следующих выражениях: «Как только я увидел ее, тотчас же погиб, ибо красота ранит острее стрелы и струится в душу через глаза: глаза — путь для любовного ранения. Что только не охватило меня сразу! Восхищение, изумление, дрожь, стыд, дерзновение. Я величием восхищался, красоте изумлялся, содрогался сердцем, дерзновенно смотрел, стыдился своего плена. Я изо всех сил старался оттянуть свои глаза от девушки, а они не хотели и тянулись к ней, канатом красоты притянутые, и, наконец, победа досталась им».

Форма романа, конечно, полна многочисленных и многоразличных условностей, исторические корни которых разнообразны и ведут за собой исследователя иногда в глубочайшую даль веков. Так, один из основных моментов сюжета, эффективно влияющий на движение повествования, мотив гнева обиженного божества (offensum numen), в романе чаще всего принимающий форму гнева богини любви Афродиты, преследующей героев за причиненную ей обиду, или гнева жестокой, а нередко и несправедливой Судьбы, принадлежит к числу очень древних: достаточно вспомнить «Одиссею», герой которой, доблестный Одиссей, безжалостно гоним в поэме гневом Посейдона.

Но историческое значение античного романа, его социальный смысл, лежит, понятно, не в этих традиционных условностях его речевой и сюжетной формы, а во внутренней его целеустремленности, в частности же в новом отношении к человеку, внутренний, психический мир которого автору представляется интересным не только у свободного, но и у раба.

Было бы, разумеется, наивной ошибкой думать, будто роман в какой-то мере стремится отменить самый институт рабства. Но оказываемое античным романом внимание внутреннему миру человека, моральная ценность которого не стирается рабским его состоянием, без сомнения заслуживает быть отмеченным. Мысль о возможности построения общества на каких-то иных, не рабовладельческих началах ни Харитону, ни другим греческим романистам еще не приходит в голову. Само по себе, однако, явление рабства уже с полной определенностью расценивается ими как нечто отрицательное. Но ближайшие цели романа лежат не в плоскости политических вопросов, а в области морали: основное его содержание, в сущности, состоит в изображении стойкости чувств героя и героини и в показе идеализованной картины их взаимной глубокой, здоровой и чистой любви. Чувственных сцен роман этого типа чуждается и старательно выдерживает всяческую пристойность. Вполне справедливо поэтому автор русского перевода повести Харитона, Иван Акимов, живший в середине XVIII в., говорил в предисловии к выпускаемой им книге, что «молодые люди для препровождения праздного времени без всякого соблазна читать ее могут».[235]