Повести

С решительной критикой фатализма буржуазных экономистов выступил В. Милютин. Он обличил их убогую "философию нищеты", предписывающую «воздержание» и "напряженный труд" как важнейшее средство спасения от бедности. Эти "антигуманные доктрины", отмечал Милютин, увековечивают противоречие между природой и обществом и осуждают бедняка на "постоянные страдания" и вечный разлад между разумом и инстинктом.[39]

Воплощением такого "насильственного разлада" явился в повести Нагибин. С особой силой негодование Салтыкова против примиренческой философии застоя и бездействия прорвалось в сцене идейного столкновения Нагибина с московским приятелем Валинским. За характеристикой «оптимистских» представлений Валинского о «справедливости» и "разумности сущего" скрывалась ирония Салтыкова в адрес "упорного оптимизма" буржуазной науки с ее "недобросовестным отрицанием самых очевидных фактов и бесплодным стремлением оправдывать все то, что представляло в себе самую вопиющую и возмутительную несправедливость".[40]

Валинский не сумел ответить ни на один тревожный вопрос Нагибина, предлагая ему "перестать жаловаться" и положиться на волю провидения. Эта позиция, равно оправдывающая и бедность и богатство, подчеркивал писатель, вступала в разительное противоречие с социалистической "идеей справедливости, врожденной человеку", которую разделял Нагибин, бившийся над объяснением причин социального неравенства.

Вслед за Белинским и Герценом, Салтыков стремился обнажить, а не сгладить противоречия жизни, отыскать реальные пути к их разрешению, сообразуясь с объективным ходом "внешних обстоятельств". Писатель не хотел приносить в жертву "разумности сущего" человека с его частным индивидуальным бытием и видеть норму жизни в постоянном самоограничении. Потому он с такой настойчивостью возвращался в каждом «письме» к описанию страданий Нагибина, которому приходилось "ценою крови" оправдывать каждое свое желание, жертвуя "кумиру необходимости" и своим чувством и даже жизнью любимой им Тани Крошиной.

В образе Тани Салтыков олицетворил "действительную разумность природы", вложившую в человека "настоятельную потребность любви и счастья". В ней не было раздвоенности Нагибина, права жизни и страсти она ставила выше всех требований долга и социальных предрассудков, осуждая даже смертью своей «безжизненность» Нагибина и всю окружающую "неестественную, насильственную жизнь". Но Таня Крошина со своим Жорж-сандовским порывом к поэтически свободным отношениям между людьми выражала лишь прекрасную «перспективу», о которой грезил Нагибин.

Описание встреч и споров Нагибина с Таней Салтыков подчинил развенчанию «призрачности» скептицизма Нагибина, отнимающего у человека "цель и смысл жизни". Вместе с тем обвинения Тани направлены против узкоэгоистической, бездушной морали, вытекающей из "мертвых теорий" Нагибина. Предусмотрительность и мелочная расчетливость, — говорила Таня Нагибину в своем последнем «письме», признаваясь, что идеал ее "оскорбительно уминьятюривается", — "приведут к тому, что вы увидите утопающего человека и не спасете его при всей возможности спасти".

Социальная зоркость Салтыкова проявилась именно в этом сознании, что Нагибиных, если они не откажутся от всеоправдания и примиренчества, ждет один удел — молчалинская "умеренность и аккуратность". Иронизируя над «мизерностью» идеала смирившегося разночинца, Салтыков заключил повесть рассказом о тусклом существовании Нагибина и Валинского в доме мелкого сутяги Вертоградова. "Умерщвление плоти" или сомнительное удовольствие от близости Маши, делящей свои прелести с нахлебниками отца, жирные пироги, ром с кизляркой, поучительные притчи о квартальных, душещипательные романсы и т. п. — все это нагнетало настроение безысходной тоски, вступая в резкий контраст с «лучезарной» идеей гармонии.

Итог мучительных раздумий Нагибина — признание «несовместимости» в настоящий момент двух действительностей: «неумытой», но «неотразимой» реальности и ослепительного, но «созерцательного» идеала. Сознавая, что "семена жизни" заключены и в той и в другой, Нагибин не солидаризируется с "нелепыми утопистами", но не соглашается и с консервативной философией Валинского, который принял жизнь "как она есть". Выводы Нагибина в широком философском смысле отражали этап в идейном развитии поколения Салтыкова, не разрешившего еще этого противоречия, но уже сознавшего, что единственным выходом из него, "посредствующим звеном" между теорией и действительностью, должна стать «практика», «деятельность», основанная на подлинном знании жизни — "без призраков".