Финка умолкла, прислушиваясь. В комнате опять повысили голос. Новая, неизвестная женщина повысила – да так, что теперь слова её отчётливо звенели на всю квартиру:
– В
– Ха! «Люди нашего круга»! – повторила хозяйка с издёвкой. – «Люди»!
Она добавила что-то по-французски. Мгновение спустя раздался звук открываемой двери. По паркету застучали яростные шаги.
– Вы напились кофе? – спросила хозяйка, встав на пороге кухни.
Её лицо было красным от гнева. Пальцы бесцельно теребили складки на юбке.
Финка Тайна открыла рот. Она явно не знала, как реагировать на такое. Внезапно Алина поняла: глаза у Тайны совсем не холодные. У Тайны вообще было очень родное лицо. Лицо хорошего человека, у которого вот-вот взорвётся мозг на почве какой-то монструозной хуйни и усталости.
– Чудесно, – сказала хозяйка, не дожидаясь ответа. – Недопитый кофе можно взять в комнату. Прошу следовать за мной. У вас есть счастливейшая возможность принять участие в съезде кунсткамерных уродцев. На повестке дня вопросы моей половой жизни и тайны мироздания. Всё решается голосованием. У людей нашего круга всё решается голосованием.
Она любила этот мир и кролика Олифанта
Мы снова бросили Дашу Кожемякину на пороге «Лаконии». Но переживать за неё пока не надо. После военного совета в книжном подземелье Даша чувствовала себя намного спокойней.
Больше всего её успокоило поведение Тайны Лайтинен. Тайна, когда увидела в подвале магазина русскую девушку Алину, сразу преобразилась. Она стала вести себя как раньше: внимательно слушала, предлагала какие-то разумные варианты, не смотрела в одну точку, не повышала голоса, не задавала беспомощных вопросов. Она была такая рассудительная и – ну, взрослая. Или как ещё сказать? Хозяйка «Лаконии» наконец делала именно то, на что Даша рассчитывала, когда напросилась к ней с распечатками накануне.
Даша ведь сама не считала себя взрослой. Если б она считала себя взрослой, её не взяли бы в финские учительницы. Ей оставалось только понять, что хороший человек никогда не чувствует себя взрослым, независимо от возраста. (Но это дело наживное. Для поступления на педфак такого инсайта в двадцать лет не требуют.)
Короче говоря, у дверей «Лаконии», расставшись на время с Тайной и Алиной, Даша была человеком действия. Пока её соратницы удалялись по Нервандеринкату в сторону центра, она написала и отослала два сообщения. Затем помахала в окно влюблённой испанке Мирейе, на которую все спихнули магазин, надела шлем, отстегнула велосипед от уже хорошо нам знакомой водосточной трубы и поехала за журналами мёртвого русского.
Одно из двух сообщений ушло Анне, хозяйке квартиры на Линнанкоскенкату. В нём Даша представилась временной сотрудницей «Лаконии». «Я вчера принимала книги твоего квартиросъёмщика, – пояснила Даша. – Напиши, пожалуйста, где стоит контейнер с его журналами».
Второе сообщение отправилось к Олли. Олли – это тот парень, с которым Даша занималась сексом, ела на́чос, пила пиво и смотрела нетфликс. Особенно после 12 марта, когда из-за пандемии в Хельсинки отменили всю нормальную студенческую жизнь.
Олли жил примерно там же, куда она теперь ехала. Даже поцеловались они в первый раз, когда выгуливали его кролика в
«Еду на Линнанкоскенкату 19 по делу, – написала Даша бойфренду. – Ты не занят? Давай встретимся. Надо поговорить».
Про «не занят» она спросила из вежливости. Олли только что выложил в инсте новую историю с кроликом. Кролик в галстуке-бабочке скакал по полу Оллиной комнаты вслед за пластмассовым мячиком для флорбола.
– Aww, Oliphant, – невольно шепнула Даша, от всего сердца лайкая видео. Она любила кролика Олифанта. Всегда приносила ему морковку.
В общем, Олли явно был дома и ни фига не делал. А Даша же, если помните, как раз хотела с ним расстаться. Она приняла такое решение, когда поняла, что ему нельзя рассказать ни о звонке про Болонью, ни о распечатках – да совсем ничего сокровенного или хотя бы важного. Выполнить своё решение Даша хотела как можно скорее, чтобы больше об этом не думать. Плюс, конечно, некрасиво было держать Олли в неведении.
В Хельсинки между тем было около десяти утра. Температура карабкалась к двадцати. Всё пронзительней пахло скорым августом, и небо казалось особенно лазурным и высоким.